Алексей Ельянов - Просто жизнь Страница 36

Когда-то Петр тратил деньги, не думая о них. Есть — есть, а нет — и на пятьдесят копеек мог жить, на хлебе да на кашах или на чае с бутербродом. А теперь безденежье мучило и унижало.

— Я думала ты все умеешь, опытный, — продолжала в том же тоне Анюта. — А ты какой-то непрактичный, нельзя же так…

Петр едва сдержался. Никогда не думал он, что жена станет так вот упрекать, поучать. Он чувствовал себя непрактичным мальчишкой.

Вспомнил, как недавно истратил он почти всю зарплату. Шел мимо мебельного магазина и не сдержался, заглянул, а там — распродажа уютных, легких, обитых каким-то зеленым современным материалом чешских кресел. И все берут, берут, торопятся. «Что я, хуже?» — подумал Петр. Его так и подмывало встать в очередь. «А, была не была, перебьемся как-нибудь…»

Кресло тащил на голове целых три автобусных остановки, гордился, даже немного кокетничал своей покупкой. Прохожие улыбались, многие спрашивали, где продается такое чудо…

А дома, как только Петр поставил кресло посреди комнаты и довольный плюхнулся в него, Анюта спросила: «На что жить будем, ты подумал? Кресло красивое, что и говорить, но больше ничего такого не покупай, не делай без меня…» Петр не без досады согласился советоваться в любом случае. Но вот операцию «мотоцикл» он все же решил провернуть без участия жены. «Уж это дело мое…» И вдруг услышал:

— Приходили тут люди по объявлению…

— За мотоциклом?

— Соседи видели, как ты объявление на столб вешал.

— Сколько дают?

— Просят уступить немного…

— Черта лысого я им уступлю! — вдруг взъярился Петр. — С чего бы это я им должен уступить за такой мотоцикл? Ручки газа нет? Копеечное дело! Староват? Подумаешь! А то, что он проверен тысячами километров, — это не учитывают?! Не продам, никому, ни за что! Пусть стоит на приколе! Пускай хоть сгниет, не продам!

— Чего ты на меня кричишь?! Я тут при чем? Не хочешь — не продавай, — взмолилась Анюта. — Но не кричи так страшно. Я боюсь и твоего молчания, и твоего крика.

Петр подошел к жене, обнял ее.

— Аннушка, дорогая, прости. Сорвался с тормозов. Жалко мне мотоцикл — сердце вырываю. Займу я лучше, а потом пойду на вокзал, отгружу десять вагонов с углем… Ты только не сердись на меня. Ну, хочешь, сыну имя выберем на твой вкус? Можно Александром, а можно и Виктором.

— Почему это Виктором?

— Во-первых, «виктория» — это «победа». А я хочу, чтобы мой сын был победителем.

Петр теперь уже шагал по комнате и размахивал руками, рассуждал:

— Имя должно быть символическим, значительным.

— А как же Даниил Андреевич? Мы ведь хотели… У него никогда никого… Он обидится… Я его пригласила, он сегодня придет.

Петру было совестно признаваться:

— Мне что-то не нравится его имя, трудно произносится, несовременное, этакое старославянское — Даниил… Оно, честно говоря, немного раздражает меня.

— Постыдился бы. Уж столько добра сделал тебе этот человек, а ты…

— Сыну же это имя носить, не мне…

— Главное, чтобы сердце у него было да счастье на всю жизнь. Вот как судьба решит, так и будет, — сказала Анюта и принесла меховую шапку.

— Пиши, — бросила она мужу.

Большие листы бумаги Петр разорвал на несколько частей и на каждой доле написал имена: «Петр, Александр, Даниил, Матвей, Николай, Владимир…»

«Доброе имя, славное имя, великое имя, — думал он. — Но чего бы я пожелал ему больше всего — это доброты, благородства и чтобы всегда и во всем умел быть естественным, человечным, — пусть его имя соединят потом люди с чем-то таким, что обрадует, согреет или спасет…»

— Вот шапка, вот записки, свернутые в трубочку. Тащи, пусть твоя легкая рука наречет ему имя… Ну, доставай!

Анюта протянула руку и отдернула, она теперь была похожа на взъерошенного воробья. Халат распахнулся. Петр подошел, обнял, прижал, прижался, как это бывало сразу после свадьбы — самозабвенно и радостно, растворяясь в сладком, счастливом чувстве.

Анюта вся сжалась, оттолкнула мужа:

— Чего это ты?! Перестань!

И вдруг смягчилась, подошла, поцеловала:

— Не сердись… потом… не сейчас… я не знаю, что со мной… не могу, пойми, прости.

Она встала перед окном, на том самом месте, где когда-то в первый день ее приезда в Ленинград Петр поцеловал ее и рассказывал о городе, в который надо было еще войти, вжиться, и голова кружилась от шампанского, волнений и романтических предчувствий…

— Ну, что, моя Аннушка? — Петр поцеловал, потом прижал ее ладони к своим щекам. — Ну, что, мой одуванчик, мой цветочек аленький, не совершил я того, что обещал, да? Не совершил? Обманул?.. Что-то погасло, увяло?..

Анюта ладошкой закрыла рот Петру, обвила его шею, прошептала:

— Люби меня, люби всегда, как я тебя люблю… — И горячими губами стала целовать Петра долго, жадно, пока не задохнулась.

В коридоре послышался какой-то шум, даже грохот, знакомые голоса…

— Ой, это к нам! — вскрикнула Анюта. — Забыла сказать… звонили… Илья приехал. — Запахнула халат и побежала встречать гостей.

Неожиданно явившиеся Илья и Даниил Андреевич втаскивали в крошечную прихожую деревянную детскую кровать. Шум, суматоха, подбежала помогать и соседка Мария Васильевна, и бабка Саша умильно всплеснула руками, а из комнаты выбежала ее внучка и тоже заверещала, и даже угрюмый парень с всклокоченной шевелюрой высунулся теперь из дверей, улыбнулся, одобрил подарок.

Вышел, как на сцену, с глуповато-патетическим лицом и сосед Борис Романович, и все ввалились в комнату Петра и Анюты. Торжественно застилалась постель малыша, по совету бабки и Марии Васильевны распеленали его, уложили на чистую кровать, за гладкие резные решетки, и сообща принялись выбирать имя новорожденному.

«Илья, Борис, Дмитрий, Филипп, Иван…» Петр сворачивал каждое имя в трубочку и бросал в шапку.

— Сколько будем тянуть, до трех раз? — спросил Петр.

И гости закивали, согласились, что в таких случаях число три имеет особое значение. Лишь Анюта воспротивилась:

— Тогда получится сразу три имени — это нехорошо. Какое вытянем сразу, то и будет.

С желанием матери нельзя было не считаться. Ее спросили: «А кому тянуть?»

— Обычно имя сыну выбирает отец, — заявил Илья, он был, как всегда, серьезен и строг.

— А может быть, ты и вытянешь? — предложил Петр. — У тебя рука верная…

Но Илья отказался:

— Пусть это сделает самый старший из нас, Даниил Андреевич.

Все взглянули на профессора, взволнованного, легкого, в серой курточке, похожей на френч, увидели озабоченные глаза и то, как он нервно приглаживает пышные седые волосы, белую бороду. Да, именно он, патриарх, должен выбрать имя новорожденному.

— А ваш дед мне в сыновья годится! — звонко выкрикнула бабка Саша и даже притопнула ногой. Все засмеялись. Глаза ее помолодели, зажглись озорным огнем. — Каким именем наречь-то? Всякое имя в святцах записано, значит от бога. Крестить будете?

— Зачем лишняя морока, если не веришь, — ответил Петр.

— А во что нонича верят? Ты не веришь — другие верят, сын, может, будет верить, — твердо сказала бабка и строго посмотрела сначала на растерявшуюся и, кажется, готовую согласиться с ней Анюту, а потом на свою дочь, Марию Васильевну. Та стояла в сторонке, скрестив на животе руки, как всегда тихая, смирная, сохранившая преданность прическе военных лет — мелким кудряшкам девятимесячной завивки — и детскую, умильную покорность своей «мамане».

— Да как же без этого… обязательно надо бы окрестить, маманя права…

«Как прочно это все живет в сознании, — подумал Петр. Его душа смутилась при бабкиных словах. — Когда-то окрестили людей в реке Иордан, почти тысячу лет назад крестилась Русь в Днепре, и с тех пор из поколения в поколение многие лета окунали младенцев в серебряные купели — всех князей, царей и смердов. Дошла очередь и до моего царевича-королевича…»

— Морока с этим крещением, холодно там, еще простудят, — сказал Петр, обращаясь к бабке Саше.

Старуха отвернулась, пошла на кухню, забормотала, как проклятье:

— Безбожники вы все, креста на вас нет, вот и живете, как нехристи, без любви и правды.

Малыш расплакался. Ему было не до бабкиного зла и не до христианских канонов, он хотел есть или спать, а может быть, чтобы унесли его поскорее на улицу, на чистый воздух.

— Пусть выбирает Анюта. Никого нет ближе этой крохе, — горячо сказал Даниил Андреевич, голос его дрогнул, он подошел к деревянной кроватке и заворковал неумело: — Тю-тю-тю, мой маленький, не плачь. Потерпи еще немного, сейчас будет у тебя имя, настоящее, хорошее, достойное.

Малыша успокоило это обещание, он, должно быть, удивился седой бороде и густому голосу.

Петр взял шапку. Анюта зажмурилась, протянула руку, а Петр заманивал, убирая шапку из-под ее рук и приговаривая: