Иван Филоненко - Земные наши заботы Страница 36

И хотя комендант назвал его куркулем — а ясеневских он всех так называл, потому что считал их мужичками, только и думающими о наживе, — Михаил иной выгоды ни от сада, ни от огорода не получал. Никогда ничего не продавал. Ну, а если на столе в доме не переводились свежие овощи и фрукты, так это опять же приятно — сам вырастил. Хотя в колхозе все это продавалось за копейки и можно было запастись без канители.

Была у него и такая еще забота, схожая с мечтой, — пропустить по всему карнизу замысловатые узоры, наличники изукрасить, калитку резную изготовить. На зиму он эту затею намечал. Уже и инструменты нужные припас и рисунки подобрал. Заодно хранил и рисунки декоративных дорожек, скамеечек и прочих чудачеств, которыми он собирался украсить когда–нибудь свой двор и сад. А уж от всего этого и вовсе никакой выгоды. Однако что вспоминать, душу тревожить. Видно по всему, в коробку придется ехать…

— Нет, — воспротивилась жена, выслушав Михаила. — Если уж жить без двора, без сада и огорода, то лучше в город подаваться. И ты не будешь день и ночь работать, и я в четыре перестану вставать.

Она высказала его мысли. Однако, произнесенные вслух, они вызвали в нем досаду, потому что подводили все ближе к какому–то решению, к необходимости менять привычный уклад, покидать то, что создавалось годами, менять место и образ жизни, чего ему не хотелось.

— Может, обойдется? — проговорил он, сам уже не веря в это.

Да и как было верить, если уже многие дворы опустели и теперь разваливались. Деревенские ребятишки устраивали в них всякие забавы. От этих шалостей, должно быть, брошенные дома часто горели. Их никто не тушил, никто не бежал к ним с ведрами, а пожарные машины стояли в сторонке лишь для того, чтобы пламя не перекинулось на соседние, жилые еще дворы.

И Михаилу было странно и жутко смотреть на эту картину: на огонь, пожирающий жилье, на людей, глазеющих кто с любопытством, а кто и вовсе безразлично — да хоть все сгори синим пламенем! Словно и дела им нет ни до своей, ни до чужой беды. И это с детства знакомые ему односельчане, которые вчера были и добрыми, и отзывчивыми, убирали с дороги и камень, и брошенную палку, чтобы кто не споткнулся в темноте…

Начал замечать Михаил и другое: нет у односельчан и прежнего веселья в работе, нет той жадности к жизни, с какой преодолевали они и злую засуху, приносившую недороды, и проливные дожди, грозившие погубить урожай. Словно ватными люди стали: что–то вроде делают, а дело ни с места. Через пень–колоду все пошло, лишь бы день до вечера. По рукам бы за такую работу, однако бригадир тоже смотрит осоловело, будто обоспался.

И не было уже ни о чем другом разговоров и мыслей, как только о переселении. Поначалу, правда, это были энергичные восклицания:

— Эка, чего захотели! Да лучше нашей Ясеневки поискать еще надо! Так что крест на карте, должно, по недомыслию кто поставил. Вот снимут этого деятеля, другого назначат, он–то и отменит…

Но крест, видно, отменять не собирались, потому что строптивых продолжали «вразумлять» штрафами: сказано же было, не увеличивайте стоимость строений, а вы, мол, что же? Эдак, мол, жилой фонд не амортизируется и через полсотни лет.

Зачем и кому нужна была эта «амортизация» собственных дворов, ясеневцы не знали, но рассуждали так: «К тому времени, когда ломать Ясеневку придут, не обветшают дома, вот, значит, и разрушать трудновато. Ветхий–то двор пихнул — он и рассыпался, а с добротным еще повозишься».

Правда, поначалу, когда еще слышались энергичные восклицания, подобные «разъяснения» на ясеневцев не действовали — платил человек десятку штрафа и продолжал новить свое жилье. Однако постепенно стали надоедать им и эти штрафы, а еще больше — скандалы, без которых ни одно подобное «разъяснение» не обходилось. За год какой–то переругались не только со всем местным начальством, но и друг с другом. Потому что, обороняясь от штрафа, выяснять зачем–то начали: «А почему с Митрюшкина не взыскиваете?», «Почему мимо Матюхина прошествовали?» Заходили, конечно, к Митрюшкину и Матюхину, которые тоже задавали вопросы.

Так что теперь, если бы крест кто и отменил, проживать в Ясеневке решился бы не каждый (да и на центральной усадьбе не каждого хлебом–солью встретили бы). Рассказывают, так и случилось в соседнем районе. Тоже года два штрафовали, а потом «докумекал» кто–то, что зря, село крупное, колхоз там новую ферму строит, и надо бы его оставить. А «докумекав», взял да и зачеркнул в слове «неперспективное» всего лишь две буквы «не» — долго ли — и без всяких усилий получил таким образом противоположное тому, что было. Получил село с будущим.

Однако… Словно подменил кто жителей: ни работы, ни доброго взгляда, одни дрязги да суды: и товарищеские, и народные. Казалось, даже коровы на ферме осатанели: отощали, ни молока, ни мяса, ревут на всю округу…

Окончательно осознав свое положение, ясеневцы перестали играть свадьбы, которых здесь всегда было много. Ходили по Ясеневке женихи, ходили и невесты, однако ходили без прежней уверенности и сочетаться не решались: сначала, мол, на жительство определись, отвечали девчата вовсе даже без улыбки.

Подобным же образом размышляли и семейные, когда заходила речь о прибавлении семейства. Даже жена Михаила, мечтавшая о дочке, заявила вдруг со слезами: «Не надо». Этот отчаянный выкрик и принудил его к окончательному решению:

— Съезжу–ка я, жена, в райцентр. Слышал, там дома с участками продаются. Может, и приторгуюсь.

И уехал. Долго ли по автостраде. Двадцать — тридцать минут — и там.

С этого момента, когда Михаил, выйдя на автостраду, сел в рейсовый автобус, он навсегда отделился от деревни, от Ясеневки. Все мысли его теперь были о Лисянске, том самом райцентре, куда он ехал. Думал о том, что Лисянск, даже если вдруг и не будет центром района, никогда не обзовется неперспективным…

Вот и загрузил Михаил Матвеев последние машины. Потолкал в них все, что могло пригодиться на новом месте: доски, сорванные с пола и потолка, выломанные оконные рамы, дверные косяки, снятые со стен отопительные батареи. «Кажется все. Прощай, родимый дом, и прости».

Михаилу было стыдно, что так беспощадно, варварски обошелся он с новым домом своим, осквернив отчий кров, самого себя.

— Яблони–то зачем ломать? — ругнулся он на шофера, загнавшего машину в сад. Однако легче от этого сердитого выкрика ему не стало.

Проворчав еще что–то, Матвеев распрямился, взглянул на Ясеневку. «Может, приеду, а тут пашня», — подумал он. И вдруг онемел.

За развалинами соседского двора увидел кущу берез, обелиск и солдата, склонившего обнаженную голову. Издали как живой стоял, припав коленом к земле. К земле родной Михаилу Ясеневки. К земле, в которой лежат отдавшие за нее жизнь, на которой жил Михаил. Жил, да вот покинул. А солдат оставался. Он, скорбящий по погибшим товарищам, пока еще не замечал развалин, окружавших его, не замечал запустения и того, что он покинут, оставлен теми, кто поставил его.

И теперь он будет стоять среди берез на пустынном бугре над рекой. Будет напоминать не только о тяжкой године, но и о том, что здесь была деревня Ясеневка, стоявшая, как утверждали старики, со дня сотворения земли…

Из протокола общего колхозного собрания: «В результате сселения Ясеневки в квартиры городского типа на центральную усадьбу переехало 23 (двадцать три) семьи, из них половина (половина — 12) семей нетрудоспособных пенсионеров. Все другие жители Ясеневки выехали за пределы хозяйства, из них 120 (сто двадцать) трудоспособных членов колхоза.

При ликвидации строений в Ясеневке высвободилось 150 (сто пятьдесят) га земли. Из них распахано 15 (пятнадцать) га. Вся остальная площадь в севооборот не может быть включена из–за крутизны приречного склона и оставшихся отдельно стоящих дворов.

Постановили:

Незамедлительно решить вопрос с кадрами для ясеневской фермы.

Так как колхоз свободных квартир не имеет, обратиться в райисполком о переселении оставшихся 20 (двадцати) дворов, в которых проживают одиночки женского пола (бабушки).

В ближайшее время приступить к сселению деревни Соколихи».

Постойте, не трогайте пока Соколиху! Неужели мало дров наломали в Ясеневке? Хватит! Должны же научить нас ошибки. Мы не строения, не фермы, не гаражи реконструируем, а села. Мы людей переселяем. И переселяем не из квартиры в квартиру, а совсем в другие поселки. Значит, оставить надо все самое дорогое для человека — землю, где корни твои. Лишиться той малой родины, которой суждено теперь жить только в памяти да в паспорте. Что и говорить, утрата огромная.

Вспомним: «Без своей Ясной Поляны я трудно могу себе представить Россию и мое отношение к ней». Твардовского вспомним: «Если стерто и уничтожено все то, что отмечало и означало мое пребывание на земле, что как–то выражало меня, то я становлюсь вдруг свободен от чего–то и ненужен».