Владимир Монастырев - Рассказы о пластунах Страница 38

Когда они возвращались в казарму, Прохоров размышлял о том, какие все-таки люди разные. Вот, к примеру, Мягких и Ващенко — оба колхозники, чуть ли не земляки, работали до армии будто в одинаковых условиях, а общего между ними почти ничего и нет. Мягких — старательный, исполнительный, доброжелательный к людям человек. Ващенко — угрюм, ленив, с товарищами живет плохо. Раньше Прохоров жил с людьми на одних правах, и разность их характеров не очень трогала его — с хорошим парнем можно было подружить, а если не нравился ему человек, можно было держаться от него поодаль. А теперь он командир и должен одинаково работать со всеми солдатами в отделении — и с теми, которые ему нравятся, и с такими вот, как Ващенко»

Утром солдат отправили на хозяйственные работы. Группу в тридцать человек, куда вошло и отделение Прохорова, отрядили на разгрузку платформ с бутовым камнем для стройки, что велась в городке. Старшим группы Звягин назначил Василия.

Идя справа и чуть позади строя, сержант старательно приветствовал встречных офицеров и время от времени обшаривал глазами дорогу впереди — не покажется ли начальство, которому надо отдавать честь в строю. Не упускал из виду он и своих подчиненных. Это умение все замечать, видеть вокруг себя, которое еще недоступно молодым солдатам, стало для него уже привычкой.

Строй шел хорошо: никто не сбивался с ноги, не забегал вперед, не отставал. «Вот и ходить, кажется, научились, — думал о новобранцах Прохоров, — а далеко им еще до настоящих солдат». До сего времени у сержанта было ощущение, что он командует не отделением, а Барабиным, Ващенко, Мягких, которые живут и действуют каждый сам по себе. И чтобы этот небольшой коллектив жил, занимался, работал в едином, общем для всех ритме, нужно постоянно видеть каждого солдата и, пока не вошло в привычку выполнение правил армейской жизни, требовать, чтобы он эти правила выполнял.

Прохорову хотелось, чтобы солдаты любили его. В школе он усвоил, что командир обязан не только требовать с подчиненных, но и заботиться о них. Но какую заботу мог проявить о своих солдатах Прохоров? Они и так одеты во все новое, кормят их сытно и вовремя, спят они сколько положено. И все это сделано помимо сержанта, а на его долю остается требовать и требовать, подчас жестко и сурово.

И сейчас, поглядывая на идущий слева строй, Прохоров не без горечи спрашивал у себя: «А за что солдатам любить меня?»

Группа пришла на место, и Прохоров отвлекся от своих неуютных мыслей, занялся организацией работы.

Три платформы с камнем стояли в тупике, возле глубокого котлована, отрытого под фундамент. Прохоров получил шесть тачек — по две на платформу, отрядил солдат за досками для настилов, распределил рабочие места между отделениями.

Вскоре вернулись солдаты, ходившие за досками. Они принесли длинные шершавые тесины, от которых шел вкусный запах распиленного дерева. Когда солдаты, по двое, несли их на плечах, доски в такт шагам прогибались, как живые.

Мостки от платформы на землю получились крутые и зыбкие. Сержант поставил на тачки самых сильных. В своем отделении он одну тачку отдал Барабину, за другую взялся сам.

К Прохорову подошел младший сержант Павлухин, командир одного из отделений, входящих в группу. У него была короткая, мускулистая шея, широкие плечи. Павлухин сдвинул шапку на самые брови и, недовольно морщась, негромко сказал Василию:

— Нам бы самим можно и не работать, все-таки сержанты, людей хватит…

Василий прямо посмотрел ему в лицо, усмехнулся и тоже негромко, но зло ответил:

— Нам тут погонял да надсмотрщиков не надо. — Отвернувшись, громко скомандовал: — Пошли!

И первый, подхватив тачку, пошел по мосткам на платформу.

Сначала солдаты работали не торопясь, ходили вразвалку, нагружали и разгружали тачки медленно, но постепенно ими овладел азарт и между отделениями разгорелось соревнование — кто скорей разгрузит свою платформу. Павлухин, забыв о неприятном разговоре с Василием, увлекся и ворочал тачку во всю свою немалую силу. Когда она, груженная камнем, катилась вниз, младший сержант широко и смело шагал по зыбким мосткам. Случалось, тачка опасно кренилась, и по тому, как напрягалась могучая шея Павлухина, видно было, что делает он нелегкую работу.

Глядя на младшего сержанта, и Прохоров нажимал изо всех сил, стараясь захватить в тачку побольше камней.

— Может, хватит? — спросил Мягких, грузивший камень в тачку.

— Мало, — решил сержант и сам, натужась, поднял и тяжело опустил на тачку большую глыбу. — Вот теперь поехали…

Тачка, набирая скорость, покатилась вниз. Прохоров бежал за ней, подпрыгивая на пружинящей доске. На стыке двух досок тачку сильно тряхнуло, глыба, лежащая наверху, сдвинулась вправо и тачка наклонилась в ту же сторону. Прохоров нажал на левую ручку. Она не поддалась, наоборот, с силой толкнула руку вверх. Сержант навалился на ручку всем телом, стараясь удержать тачку, но было поздно — тачку тащило вправо, и падение ее казалось уже неминуемым.

В это время к мосткам подбежал Ващенко. Доски тут лежали на уровне его плеч, и он сумел дотянуться до падающей тачки, принял всю тяжесть ее на вытянутые руки и удержал. Над головой солдата нависла тяжелая остроугольная глыба. Тачка уже перестала клониться набок, а камень все еще полз вправо, разворачиваясь и вздрагивая. Прохоров стиснул зубы и еще раз изо всей силы нажал на левую ручку. Тачка медленно выпрямилась. Сержант скатил ее и, пока солдаты разгружали камень, успел подойти к Ващенко.

— Спасибо, — сказал сержант и крепко тряхнул солдату руку. — Вы молодец, Ващенко, — и еще раз сказал: — Спасибо!

Отделения Прохорова и Павлухина закончили работу вместе. Не сговариваясь, они направились к третьей платформе, и все вместе разгрузили ее в два счета. Сержант время от времени поглядывал на Ващенко. Тот работал с удовольствием, и не нужно было его понукать, подгонять. Глаза у солдата возбужденно поблескивали. «Ишь, разогрелся, — с удовольствием отметил Прохоров. — Объявлю-ка я ему сегодня благодарность!»

День, когда его отделение работало на разгрузке платформы, Прохоров называл счастливым: ему с того дня стало легче, солдаты словно придвинулись к нему, стали дружней, понимали его лучше. И с Ващенко стало проще: благодарность, которую объявил ему тогда Прохоров, оказалась ключиком к его сердцу. Солдат расцветал от похвалы, делался старательным и работящим.

Сержант не утерпел и похвастал своей победой перед старшиной.

— Главное — к каждому индивидуальный подход иметь, — сказал он в заключение таким тоном, будто сообщал о важнейшем открытии, только что сделанном им самим.

— Это верно, — согласился старшина.

— Я теперь каждого своего солдата изучил.

— Это хорошо, — так же односложно ответил Звягин. В голосе его сержант уловил что-то неладное. Он заглянул старшине в глаза и спросил:

— А что, разве не хорошо?

— Я и говорю, что хорошо. Только мне сдается — людей так быстро не узнаешь, пуд соли с ними надо съесть.

Эти слова старшины Прохорову пришлось вспомнить очень скоро. Случилось это вот при каких обстоятельствах. Во время мертвого часа, осматривая, как солдаты сложили свое обмундирование, Прохоров увидел, что возле койки Барабина стоят поношенные сапоги. Это удивило его. Все солдаты, в том числе и Барабин, не так уж давно получили сапоги и потрепать их так, чтобы они выглядели поношенными, никак не могли.

Прохоров разбудил солдата.

— Это ваши сапоги? — спросил он.

— Мои.

— Нет, это не ваши.

— Да мои же, — зашептал Барабин.

— Одевайтесь, — строго сказал сержант.

Барабин оделся и пошел вслед за Прохоровым в комнату политпросветработы. Здесь можно было разговаривать во весь голос.

— Куда вы дели свои сапоги, — опустив руки по швам и глядя в глаза Барабину, спросил Прохоров, — и где взяли эти?

Барабин, морщась, почесал переносицу, потом взглянул на Прохорова и негромко, доверительно сказал:

— Поменял я их, товарищ сержант. Уходил тут один по демобилизации, пристал: «Поменяй да поменяй, мне, говорит, очень новые сапоги нужны». Жениться он тут, что ли, собирался. Ну, я и согласился. Дал он мне свои, вот эти, и пятьдесят рублей в придачу…

— Значит, продали сапоги?

— Разве я их продавал, — Барабин улыбнулся и развел руками, — какая же это торговля…

Прохоров покраснел.

— Улыбаетесь! — крикнул он громко и гневно. — Государственное имущество продал и улыбается. А завтра что продадите? Малую лопату, карабин?

Улыбка медленно сходила с лица Барабина.

— Да ты понимаешь, что наделал? — вдруг просто и негромко спросил Прохоров. — Судить же тебя за это надо, — и в тоне сержанта была такая неподдельная горечь и тревога за судьбу стоящего перед ним человека, что Барабин и впрямь почувствовал себя преступником. Лицо его побледнело, он сделал глотательное движение и заговорил охрипшим от волнения голосом: