Леонид Жариков - Рассказы Страница 38

Приходится сожалеть, что за неотложностью дел, за трезвостью суждений нам часто недостает романтики. Мы забываем, что среди нас везде и всюду живет сказка и что без нее нет человека, нет мечты, вечно зовущей в светлые дали.

Contra spem spero — говорит латинское изречение, — без надежды надеюсь. Так бы и мне жить, как жила та березка, верить в жизнь даже тогда, когда нет надежды, когда остается одна-единственная минута — последний удар сердца. Ведь вера в жизнь и есть наш завтрашний день!

ПЕСНЯ ЖИЗНИ

Как-то в школе в разговоре учителей услышал я шутливую реплику: «Дети? Да они же у нас все академики!»

Правда этих слов состояла в том, что в отличие от взрослых дети видят мир изначально, мыслят по-своему — смело, свежо, я бы сказал, первично.

Попалось мне письмо школьника из Липецкой области Пети Камкова. Местная молодежная газета напечатала это письмо, и оно вызвало много откликов. Мальчик сделал неожиданное для себя открытие и, радуясь догадке и как бы сомневаясь в ней, писал:

«Почему весной человек как все равно оживает или рождается заново? И вот я думаю, вернее, предполагаю, что человек с природой какой-то общей „кровью“ связан, которая и через нас, и через деревья одинаково течет».

Ярко представил, я себе этого маленького Ломоносова, простого русского мальчишку с открытым лицом и задумчивым взглядом добрых серых глаз. Сколько первозданной правды было в наивном его открытии, какая глубина! Небольно подумалось, что эта мысль пришла мальчику в ту минуту, когда он потрясенной душой наблюдал гибель живого дерева, видел своими глазами, как взмахом острого топора пересекли, перерубили кровеносные сосуды молодой березы и обильный сок, носитель жизни, хлынул из раны на измятую, истоптанную сапогами весеннюю траву. Мальчик слышал, как дерево вскрикнуло от боли, глухо ударившись о землю. Не мог он понять, почему не нашли засохшую, а срубили живую березу — высокую, стройную, с зелено-тенистой кроной, полной птичьего гомона. Страдая от жалости и не зная, как с нею справиться, мальчик смотрел, как люди волокли срубленное дерево, давя по пути и вырывая с корнем ростки сосенок, елочек и березок, едва пробившихся из-под земли. Может быть, это было первое потрясение в жизни мальчика и ему было над чем задуматься.

У памяти свои законы, и никто не властен предсказать или объяснить их. Письмо Пети Камкова неожиданно вернуло меня в тот горький год, когда мы хоронили на Новодевичьем кладбище в Москве писателя Александра Фадеева. Был яркий, сверкающий солнечный день, пора пробуждающейся весны, торжество мая. Помню, как с обрубленных лопатой живых корней брызгал, частыми слезами капал и стекал в могилу животворный сок, точно это были слезы матери-земли, слезы его неоконченных книг, недодуманных дум. В расцвете сил ушел от нас юный партизан Дальнего Востока Саша Булыга, ставший выдающимся писателем, упал, точно срубленное дерево в цвету. С тех пор его всенародная слава на веки вечные связана со славой страны, как соки дерева связаны с током крови людской…

Годы мчатся, не оглядываясь на прошлое. Как сложилась судьба моего пытливого искателя истины из города Липецка? Кем стал Петя Камков, окончив школу, — слесарем на заводе? Лесником? Начинающим ученым или, может быть, затаил в душе мечту о литературной деятельности, чтобы страстным писательским словом встать на защиту матери-природы? Но кем бы ни был Петя Камков, верю, знаю, вижу, как он решительно и властно остановит чью-то руку, вооруженную топором и занесенную над живым деревом, остановит, потому что жизнь человеческая связана с природой общей кровью.

ПЕСНЯ УТРЕННЕЙ ЗАРИ

Есть и в буднях наших часы очарования. Не знаю большего счастья, как встать до восхода солнца и наблюдать одно из земных чудес — рождение нового дня.

Еще нет никакого источника света — ни на небе, ни на земле, еще не успели погаснуть далекие звезды, а вокруг уже светлеет. В голубоватых сумерках медленно проявляются деревья, сонные домики на деревенской улице, лесной овраг, до краев наполненный молочным туманом. Всюду безлюдье, тишина, покой.

Но вот первым просыпается легкий как дыхание предутренний ветерок. Он словно перелистает страницу ночи и, невесомый, неслышный, поплывет над землей — пошевелит листву на деревьях, позвенит лесным колокольчиком, еще влажным от росы, тронет перышки на спящих птицах.

Небесный полог на востоке начинает розоветь, накаляться. Это за лесной сторожкой и дальше над деревнями Николо-Урюпино и Бузланово выплывает в небо на розовых крыльях утренняя богиня Заря. Она открывает ворота богу света — Солнцу. Еще рановато и бог не торопится, он еще только запрягает четверку огненных коней, не спеша заводит их в золотую колесницу, чтобы взлететь в небо и царить в нем от восхода до заката.

Осиянные невидимым светом, замерли в радостном ожидании сосны, и кажется, будто деревья светятся, расстелив на траве розовые тени.

С каждой минутой таинственный свет все ярче озаряет медно-красные стволы сосен. Всюду вокруг торжественная тишина. Она — как прелюдия к музыкальной картинке июньского дня. Кажется, если перевести неуловимое свечение утренней зари на музыку, то зазвучат скрипки и флейты. И вот они уже начали, завели свою нежную мелодию. Это ранний жаворонок залился трелью над полем. Потом раздается воинственный крик петуха. Из леса доносится мычание коров. За деревьями их не видно, но там резко щелкает пастуший кнут.

Все больше разгорается тихим пожаром небо. Птицы проснулись и защебетали, запели на разные голоса. От пламенеющего небосклона невозможно оторвать взгляда. Хочу схватить мгновение, когда брызнет первый луч. Но мои старания напрасны: сколько ни следил, не заметил, когда всплыло над землей солнце. Миг — и кроны деревьев уже в золотом сиянии. Ночные тени сползают по стволам все ниже к земле. В просветах между деревьями золотом озарилась трава. От кустов и деревьев пролегли голубоватые тени, заблестела, заискрилась бриллиантами роса, и только в овраге еще сумрачно, хотя и там уже растаял ночной туман.

Еще минута — и лес вовсе проснулся, ожил, заиграл красками. Засветился, зазвенел июньский день. Пришло новое утро с петушиными сполохами, с бесшумным полетом крылатых грачей над полем, с отдаленным гулом колхозного комбайна, окучивающего картофельные гряды.

Родился новый день, день поисков и надежд, день трудов и вдохновенья.

От века до века так: с вечерней зарей свет меркнет, в утренней рождается. И как в закате есть что-то печальное, неизбежное, какой-то величавый уход, так в утреннем рассвете, в восходе солнца заключено торжество начала, таинство рождения, окрыляющее и манящее чувство грядущего.

ГДЕ ХОЧУ, ТАМ И СПЛЮ

Шли последние минуты летнего дня, когда солнце уже закатилось за Тимошкин бугор, скрылось за дальними ракитами. Но вечер еще не настал, и алая заря светилась слабеющим розовым пожаром.

Я возвращался с речки широкой лесной тропой, окаймленной кустами бузины и орешника. За ними угрюмо темнели старые ели-великаны. Деревья притихли на исходе дня, и лес готовился к недолгому летнему сну.

Гористая тропинка, по которой я шел, была светлой от вечерней зари. Вдруг я увидел впереди на тропе странный серый комок, похожий на еловую шишку, кем-то поставленную торчком, или на обломанный сучок. Приблизившись на полшага, я понял, что это была не шишка и не сучок, а птенец, довольно крупный, в сером оперении: может быть, кукушонок или детеныш лесного дрозда. Птенец сидел на проезжей части дороги, закрыв глаза и подняв к небу широкий сплющенный клюв в желтой каемке. Я удивился — почему птенчик не боится меня. Потом осторожно постучал палкой по земле рядом с ним, желая спугнуть, но птенец не шевельнулся. «Неужели мертв?» — подумал я, наклонился и протянул руку. Но едва коснулся, как сам отпрянул от неожиданности. Птенец ожил, сердито зашипел и, растопырив крылья, побежал под куст орешника, смешно подталкивая себя крыльями.

Я рассмеялся, поняв, что птенец попросту спал на дороге. Сморила ли его летняя жара или мать накормила так, что не в силах был преодолеть тропу, и заснул на середине дороги спокойно, сладко, точно под крылом матери, на виду у всего леса, у всего мира…

«Ах, малыш-малыш, — подумалось мне, — зачем же ты выбрал столь ненадежное уединение? Здесь ходят люди, ребятишки гоняют на велосипедах».

Чувство нежности наполнило мое сердце: дитя есть дитя. Может быть, птенчик вынужден был покинуть свой дом — братья вытолкали из гнезда или попросту заблудился в трех соснах. Он еще не знал строгих законов жизни, не усвоит, что можно, а чего нельзя…

В случае с птенцом меня тронула доверчивость. Именно так: каждый детеныш начинает жить с доверчивостью. Это уже потом жизнь по буковке, по черточке будет раскладывать его судьбу, вносить добрые и роковые поправки — обучит его стойкости, осторожности, терпению. Потом придут любовь и первые огорчения. Доверчивость, может статься, превратится в подозрительность, а доброта станет недоверчивой…