Борис Порфирьев - Костер на льду (повесть и рассказы) Страница 39

— Ешь все. Пров Степанович не обеднеет.

Мальчишка забыл о рыбалке, ради которой шел сюда, и, поставив банки между худеньких колен, тороп­ливо набивал полный рот. А девушка смеялась, хлопа­ла в ладоши, выдергивала сверкавших на солнце рыбок. Увидев плывущую к нам лодку, она закричала сердито:

— Куда правите, не видите — я ловлю рыбу!

Мужчина с бархатными бровями и миндалевидными меланхолическими глазами на лошадиной физиономии, кланяясь, прикладывал к сердцу бледные руки, изви­нялся за свою ошибку взглядом. Это был заместитель Хохлова по административно-хозяйственной части; фа­милия его была Шельняк, но все его звали «Шельма».

В происхождении этого прозвища была виновата Тамара. Рассказывали, что в прошлом году, то есть в те времена, когда для нее еще не была придумана долж­ность экономиста и ей приходилось работать секретар­шей у Хохлова, к ней пришел мужичок-плотник и по­плакался на то, что его бригада не может получить расчет; работа окончена и принята, но все нет ни това­рища Хохлова, ни товарища Шельмы. Тамара рассмея­лась и сказала, что «товарищ Шельма» его сейчас при­мет, и пропустила в кабинет замдиректора. Мужичок вошел и так и назвал Шельняка Шельмой: «Товарищ Шельма, я до вас...» Был скандал, Шельняк рвал и ме­тал, но прозвище прилипло к нему крепко. Так вот этот самый Осип Николаевич Шельма и кланялся сейчас заискивающе Тамаре.

Напуганный сердитым окликом хохловской прибли­женной, он вцепился в плечи старика-бакенщика, сидя­щего на веслах, и шипел на него по-гусиному.

А Тамара, продолжая злиться, ворчала:

— Дурак, всю рыбу распугал...

Когда нас позвали к костру, Тамара ударом острого носка сбросила пустые банки из-под икры и шпротов в реку и побежала хвастаться уловом. Ей хотелось не­пременно сварить уху из выловленной мелочи, и никакие доводы Хохлова, что готова стерлядь, не помогали.

Сидя у скатерти, поглядывая на рыбачившего Миш­ку, я слушал директора, который говорил мне о том, чтобы я учился работать у старших. Долотов и Шель­няк поддакивали ему. А у меня на душе накапливался горький осадок от всего этого, перед глазами вставали двухэтажные нары в узком бараке, мокрые бахилы и портянки, сушащиеся над раскаленной печкой, растре­панные девушки с голыми плечами, мазутные факелы, месиво из снега, торфа и воды... Хохлов умиротворился, рука его небрежно поглаживала Тамарино колено, об­тянутое шелковым .чулком, слова звучали беззлобно:

— Работа — работой. Ты знаешь, какой мы участок держим? Торф — это танки. Потому я за работу спра­шиваю. А дружба — дружбой. Кто у меня в гостях — ешь, пей, как у себя дома. Хоть мастер, хоть бакенщик. Правильно я говорю, старик?

— Правильно, правильно, батюшка,— соглашался бакенщик, шамкая набитым ртом.

А мне хотелось уйти от этих людей, прочитать Ладино письмо. Я прикасался к карману кителя, слы­шал хруст упругого конверта.

Позже, когда все задремали, я поднялся, прихватил для Мишки почти полную банку консервов, забрал мальчика и пошел вдоль берега. Когда костер скрылся из наших глаз, я достал письмо. Лада писала, что по- прежнему целый день занята на работе, приходит позд­но, сидит с бабушкой; бабушкин кот было потерялся, но через день-два явился сам, с оборванным ухом, и ба­бушка была очень счастлива; в Москве продают самые разные цветы; город ожил, появилось много нарядных людей; в коммерческих магазинах есть все, даже кето­вая икра...

Я погладил Мишку по ежику волос и вздохнул. А он посмотрел на меня и сказал:

— Я консервы отнесу маме. Я наелся.

— Молодец,— похвалил я его.— Не горюй — все еще будет, всего еще успеешь попробовать. Вот разобь­ем врага и заживем по-настоящему.

В этот же вечер я написал Ладе ответ и попросил выслать карточку.

А дней через десять на меня обрушились неприят­ности, о которых я никогда не мог бы подумать.

Все началось с бухгалтерии.

Ясно, что не велика заслуга — сдать хлебные тало­ны, оставшиеся из-за перемен в бригаде. Но почему вновь усмешка и пожатие плечами? Да еще при мастере Сопове? Терпеть не могу людей, которые суют всем в нос свою болезнь; а он выставляет напоказ свой тубер­кулез: «Смотрите, какой я несчастный». Пить надо мень­ше — давно бы выздоровел, да и в должности бы повы­сили; два года в мастерах ходит. Пиджак изжеван, галстук — на боку, брюки с пузырями на коленях. И всегда разит водкой. Меня передергивает, если он по­дает свою немытую вялую ладонь.

Нахал! Усмехнулся и пожал плечами, переглянув­шись с бухгалтершей.

Я круто повернулся и вышел из комнаты.

На крыльце меня нагнала Тася Меньшова, счетовод. В другой раз она, может, и не показалась бы мне не­красивой. Но сегодня я был раздражен, подумал: «И ты смеешься вместе со всеми, только стоит мне выйти». Бровки выщипаны, пудра — как известка — слоем. Же­манно хихикнула, повела худыми плечиками.

— Александр Николаевич, я что хочу сказать... Пой­демте сегодня в кино?..

— Нет,— сказал я грубо.— Я занят.

— Ну, как хотите,— Тасино птичье личико сразу сделалось злым, зрачки сузились.

Я проводил ее глазами: ядовито-оранжевая трико­тажная кофточка обвисла на плоской груди.

«И она хотела, чтобы я пошел?» — подумал я, на­щупав в кармане кителя Ладину карточку, и рассмеялся вслух.

— Смеешься?— сказал появившийся на крыльце Сопов.— Сам над собой смеешься.

Он был гораздо старше меня, и я не смог ему отве­тить грубо.

А он, усмехнувшись, произнес:

— Не пойму — дурак ты или от рождения такой. Зачем сдаешь талоны?

— У меня пять девушек вернулись в колхоз,— ска­зал я сердито.— На их месте другие работают. Вот и остались талоны.

— Я не о том спрашиваю... Кой черт тебя заставляет их сдавать?

— Ну, слушай...

— Слушай, слушай... Что тебе — хлеб лишний?

— Сказать, что лишний — не могу. Но чужого мне не надо.

Я вспомнил о своем пайке, половину которого часто отдавал Мишке с Настей. Ох, как бы мне пригодились талоны, которые я честно возвращаю каждый раз! Но ведь я не мог поступить иначе!

А Сопов плюнул в сердцах на землю и сказал:

— Дурак, хоть бы бабе своей отдавал.

У меня захолонуло сердце от мысли, что он имеет в виду Настю.

— Какой бабе? Ты же знаешь, что я не женат, — сказал я испуганно.

— Тьфу ты! Ему — про Фому, он — про Ерему. Да Насте своей!

— Насте?

— Ну, чего глаза вытаращил? Весь поселок знает, что ты с ней живешь.

Я растерялся и не мог поверить своим ушам. Потом схватил Сопова за плечи и так начал трясти, что у него защелкали зубы.

— Если я еще раз услышу об этом — душу из тебя вышибу! Понял?

Он отпрянул и сбежал со ступенек.

Поправляя пиджак, глядя на меня снизу вверх, сказал:

— Остолоп. Неужто ты думаешь, что бухгалтерша их сдает? Своим сейчас в конторе раздала, в лучшем случае. Или себе взяла.

Я схватил с крыльца метлу и запустил ее в Сопова. Увернувшись, он произнес:

— К тебе по-хорошему, а ты...

— Проваливай, или я сейчас выполню свое обе­щание!

— Дурак! Ведь сдаешь без расписки...

— Проваливай! А то я сейчас скажу, чтобы отобра­ли у тебя лишние талоны. Хватит, поутаивал их!

Он снова плюнул.

— Право слово, дурак! Да и лягавый к тому же. У меня вот четверо детей и жена не работает. А рабо­чая карточка одна — моя...

Этим вечером я сказал Насте, что с завтрашнего дня буду обедать в столовой. Я видел, как она обиде­лась, но не мог поступить иначе.

А днем позже, когда я зашел в бухгалтерию, Тася Меньшова сказала в пространство, держа пуховку в руке:

— Не понимаю теперешних молодых людей: сколько девушек вокруг, а живут со старухами.— И добавила сама себе:— Ну, конечно, там им и постирают, и по­гладят.

Я сделал вид, что не слышал, но тотчас же отпра­вился к Шельняку и заявил, что если он не даст мне другую комнату, уйду с работы. Мне не хотелось уни­жаться перед этой лошадью с меланхоличными глазами, но я наступил на свою гордость. Я просил и угрожал. Я не уходил, пока он не дал мне обещания. А в субботу я забрал свой вещмешок с диском и перебрался в но­вую комнату, в дом, который стоял на краю поселка.

Несколько дней я почти не встречался с Мишкой, а к Насте не заходил совсем. Я боялся даже давать им хлеб и крупу, что обычно делал раньше.

Я был зол на Сопова, на Меньшову. Вспомнились пьяные слова Хохлова, когда он учил меня жить, и я подумал, что в существовании соповых и меньшовых повинны такие люди, как он. Я обвинял его во всех недостатках, которые были на Быстрянстрое: в нечело­веческих условиях общежития, в повседневных авралах, в лихорадке, которая мешала работать. Пришла мысль, что воина породила Хохлова. Конечно, разоблачить его нелегко — он возглавляет лучшее торфопредприятие треста, его имя ставят первым в приказах, его хвалят за то, что Быстрянстрой снабжает ГРЭС бесперебойно.