Павел Зальцман - Щенки. Проза 1930-50-х годов (сборник) Страница 39

Саша просыпается со щемящею тоской.

VI. Перевозчик

Перевозчик отскочил от коврика и на цыпочках вышел в коридор. Он пошел налево, натыкаясь рукой на печи, выступающие из стен, переступая через заготовленные дрова.

Вот третья дверь. В щель видно, что комната пуста. Он взялся за ручку двери в спальню, так как там было тихо, но не решился открыть… Нужно ждать.

Он втиснулся и поместился в угол между сундуком, покрытым полосатой дорожкой, и высоким платяным шкафом с отбитыми уголками карнизов в дырочках жучка. И прислонился к стене, чтоб быть понезаметней. В комнате достаточно темно, чтоб видеть, но твердая непроницаемая стена и хлопоты спрятаться дают ему отдохнуть и набраться сил.

Вдруг открылась дверь, но вошла Таня. Она нагнулась к нижнему ящику шкафа и вынула оттуда платок. Потом она остановилась в углу у туалета. Она взяла с доски баночку, перевозчик не мог разглядеть, что это за баночка, и стала натирать кремом, как он подумал, ладонь правой руки. Он видит ее лицо в зеркале, и ему показалось, что она улыбается. Он не может понять чему. И, не особенно стараясь, ждет с нетерпением. Скоро она уходит и сталкивается в дверях с Доной. Перевозчик забивается, а Дона говорит:

– Пришли наши вещи. Подвода завтра будет здесь. Мне кажется, что это было вчера и что я сошла уже в новом платье.

Таня: Тогда я вас оставляю.

Дона (улыбаясь): Милая, добрая девушка! Вы очень добрая, а вы не подумали, что я хотела бы переодеться в ваше платье?

Таня, заглядевшись, спрашивает:

– А это вам доставило бы удовольствие? Но вы можете доставить себе еще большее – нарядить меня в ваше.

И она опять улыбается. Перевозчик вглядывается в обеих, прислушиваясь.

Дона: Вы смазали себе ожог?

Таня: Да, только что. У меня уже не болит, и я очень отдохнула.

Дона: То есть вы пришли в себя?

Таня: Скоро я вполне приду в себя. Но я хочу вас оставить. Спокойной ночи.

Дона садится было в кресло, но в нетерпении подходит к зеркалу и долго смотрит в него. Перевозчик некоторое время видит ее плечи, и отражение закрыто. Потом оно внезапно отодвигается, и он видит уголок ее лица. И его спину пробегает дрожь страха. Ему показалось, что из зеркала на него смотрит Таня.

Дона разбирает волосы и мастерит из них узел, как у Тани, потом она достает из шкафа зеленое платье и уходит в спальню, оставляя открытой дверь. Перевозчик слышит шелест и шаги. Не представляя продолжения, он видит ее ноги и пальцы рук и не понимает, почему он не делает движения и не идет к ней. Все только что сказанное наполняет его мучительно сжимающим сердце ревнивым любопытством ко всему, что делается в той комнате. И то, что чужое свободное тело не по его слову пришло и ушло, а по своей воле, пронизывает его болью почти до наслаждения. Но, растерянный и бессильный, он не представляет в эту секунду ничего другого, но еще до того, как он услышал в коридоре шаги, он сделал движение уйти и тянет. «Я этими игрушками могу себя чересчур ублажить и вывернуть на пол завтрашний день. Я прольюсь… Лучше поберечь для кого-нибудь другого. Нет, я все-таки, может, буду…»

Но в это время входит Саша. Он держит руки в карманах и насвистывает. Потом, остановившись у туалета и обращаясь в открытую дверь, он спрашивает:

– Любите ли вы лысых?

Дона отвечает, смеясь:

– Я лысых обожаю.

Перевозчик злобно упрекает себя в трусости, так как боль надвинулась неотступно и ему некуда отклонить скорчившееся тело. «Но неужели я недостаточно завидую? Я боюсь. Я не боюсь сегодня, так как я буду завтра. А! что ты еще скажешь! Скажи что-нибудь презрительное, как для кухарки. Вот когда она тебя оплюет своей слюной… Только не раскрывай так рта с жадностью на эту сладость… Ты действительно пришел сюда наслаждаться… Но это можно… можно… Это уже я тебе разрешаю пользоваться этим вечером… по-своему. Но что останется от меня наутро? Вот в этом-то и штука. Я хочу ее пить и понять обоих, так как это сейчас, потому что я слышу их и мои руки заложены в веревку, и мне это приятно». Он закрывает глаза, качает головой как пьяный, потому что стены раскрываются и он видит спальню. В эту секунду он страшным усилием хочет оторваться от стены.

Саша удивленно смотрит на Дону, остановившись, и берет ее руку, а когда она поворачивается к нему, одетая в зеленое платье, спрашивает:

– А ты не боишься меня толкать?

Дона: Золото мое, все это шутки и пустяки…

Саша (весело): И, по-твоему на большее…

Дона (убежденно): Как ты меня знаешь, большее вряд ли имеет смысл… что может быть сейчас еще большего?

Саша: Да, да, конечно.

«Теплый вечер. Каждый миг – новый. Прошедшие здесь забылись. А отысканы одно за другим чужие лица, чужие слова и голоса, и всем чужим, что видят глаза, владеют сжимающие руки. Подогнутые ноги, сучья яблони, упавшие сливы, все находится. Каждый миг – новый. Может быть, так же, как все вокруг, и взгляды, и слова, и прикосновения глубоко напоминают, но торопись – некогда искать. Достаточно дуновений. Это счастливцы – только напоминают. Зачем торопиться? Если вечер жаркий – скинь платье. Да, жарко, но слишком ярко. Солгу словами – нет, не так уж жарко. Скинь, скинь. Все складки тела, кожа под солнцем или вдруг еще не близко – вдруг гладкие круглые плечи и руки, обтянутые светлой кожей, крепко натянувшейся на живое мясо. Вдруг еще, высоко поднявшись на ноги, – разделенные свободные члены и все движения только на эту секунду. Вдруг… Да! Конечно… Так скинь же, скинь скорее. Разве мы думаем о чем-нибудь другом? Все живое прекрасно. Поры с капельками пота. Поры с вьющимися волосками. Сдвигаемая шагами тонкая кожа. Ямочки над локтями, шевелящиеся пальцы, широкие шаги, разошлись… Ей самой тоже хочется скорей все это изведать. Скинь же, скинь, мы готовимся войти в воду. Каждый миг – новость. Что-то еще охватило, мешает. Сладкая, сладкая новость. Что-то останавливает у шага, у порога, у начала движения. Но скоро я двинусь. И тогда слетят с рук, с плеч; из яркой ткани сверкает кожа, ниже, ниже. Обнажилась широкая спина». Она обернулась к нему.

В это время перевозчик на цыпочках, качаясь на ногах, ушел из комнаты от этого пекла, чтоб спасти тело необожженным.

Два верблюда у колодца подняли головы, теряя зеленую пену. Судорога подгибает их задние ноги, они закружились, путая ремни, и вдруг, оступившись, ломая планки длинного волнующегося подъемного колеса, повалившись на него боком, один из них срывается с места, рвет упряжку и, отбрасывая следами грязь, раскачивая с хрипом головой, бежит через огород к реке, и другой за ним с ревом, пеной брызгая по сторонам. Они ломают ноги в камнях, поднимаются от брода на берег и, роя пыль, набегают на каменный мур. Соединенная ярость всех дней, всех водяных солнц, всей бегущей, невыпитой воды и всех колючек в языке встает на них каменным забором. Они бьют в него длинными головами, широко раскрывая глаза, обагренные кровью, и, разбивши головы, падают.

Перевозчик уходит к двери. «Скорей, скорей, чтоб спасти холодный ум, чтоб остановиться до времени, пока не будет сломана стена. Не нужно больше». Он ловит свет, звуки, все, что может отвлечь от белых в темноте тел, от одного и от двух. «Скорее! Их двое. Ну что же?!» Он ощупывает рукой стены и самодовольно улыбается, потому что, крепко прикрыв глаза, выдавливает обоих в карман, откуда когда захочет, тогда и вынет. Вещи стали отчетливо видны, и он спускается по ступенькам к коридору в кухню. Вдруг, пройдя шагов пятнадцать, он замечает, что до сих пор идет на цыпочках, и, одернувшись, продолжает уходить, ступая на полную ступню.

Когда он подходил к кухне, он чуть было не вспомнил того, что крутилось у него в голове, но так и не мог сообразить, что это такое, не различая ничего, кроме настойчивой тоски. Это раздражало его, так как мешало ему соображать, и он боялся, что надолго. Он отодвинул тонкую задвижку кухонной двери, чуть пахнущую керосином, и потянул. Видно, дверь забита туго. Он взялся за ручку и убедился, что дверь заперта, а ключа не было. «А! вонючая баба! Что она, забыла, что я здесь? Придется идти за ключом». Под кухонной дверью светилось. Он постучал. Никто не ответил, тогда он открыл дверь и вошел. Раздался стон, так как кухарка сидела над эмалированной миской с водой и мыла ноги. Юбка была задрана, и она даже не сообразила сразу опустить ее. Перевозчик, избегая взглядом миски с очень чистой водой, что его удивило, спросил:

– Извини, Настасья, что я так нечаянно, я не знал, что ты моешься. Ты забрала ключ от двери.

Кухарка, топнувши мокрой ногой не на пол, а на разостланное на полу чистое полотенце, полезла за пазуху, но там ключа не было.

– Что же вы стоите, Иван Степанович? Приседайте, сейчас найду. Как же это я?! Совсем забыла! Сейчас.

Она стала надевать новые ботинки на низком каблуке с длинной шнуровкой. В это время перевозчик заметил, что она и в новом платье, открывающем красные ключицы. А она, прерывая себя просьбами не смотреть на нее, продолжала: