Иван Филоненко - Земные наши заботы Страница 39

Принято считать, что мелиорация — благо для земли и сельскохозяйственного производства, потому что улучшает угодья, делает их плодороднее и просторнее. Не только. Есть на земле немало мест, где она, улучшая землю, облагораживая облик ее, в корне меняет и условия жизни человека — социальные условия. Вспомним Голодную степь, превращенную усилиями мелиораторов в цветущий край. Вот и здесь, в Мещере, в низменности с «полесским типом ландшафта», она — и в первую очередь она — призвана преобразить край, напоминающий огромное плоское блюдце (почти три миллиона гектаров), в которое с обширной территории трех областей стекаются талые, дождевые и грунтовые воды, заливая все низины. Так что сосновые боры и лиственные леса, эти самые яркие краски природы, которыми и завораживает Мещера, только на супесчаных и суглинистых островках–гривках среди болот и заболоченных низин, площадь которых исчисляется сотнями тысяч гектаров. Почти половина этих болот — на Рязанщине.

Есть, конечно, в этом огромном блюдце посреди российского Нечерноземья и пригодные для возделывания сельскохозяйственных культур угодья. Однако их всего 900 тысяч гектаров, да и те или заболочены, переувлажнены, в кустарниковых зарослях, или это тощие песчаные и супесчаные гривки среди болот и заболоченных низин. Вот почему урожаи, надои, да и экономические показатели в мещерских колхозах и совхозах значительно ниже, чем в хозяйствах, находящихся за пределами низменности. Вот почему здесь тысячи малых деревенек, разбросанных, затерянных среди болот, плохо связанных с внешним миром. Только в Клепиковском районе, центре Мещеры на Рязанщине, насчитывается в среднем по 28 населенных пунктов на хозяйство.

— Это в среднем, — уточнил директор совхоза «Тюковский» Ю. А. Вольнов. — В нашем хозяйстве их около шестидесяти. А пробраться к любому из них или оттуда выбраться — всегда проблема. Вот и думаешь, когда людей перебросить надо на работу, а стоит ли машину посылать? Застрянет — значит ни людей, ни машины не будет, к тому же и трактор на выручку посылать придется. И так каждый раз, каждый день.

Говорят, надо быстрее переселять жителей малодворок на центральную усадьбу. Однако землю–то не передвинешь, значит, людей все равно надо будет возить на работу, но теперь уже в обратную сторону: с центральной усадьбы на дальние поля у покинутых малодворок.

Нет, никакое переселение из малодворок на центральную усадьбу само по себе не поможет, не принесет ни экономической эффективности хозяйству, ни особой радости людям, если не будет преображена земля, если мелиораторы не приложат к ней свои заботливые руки, дороги через поля не проложат. Сами посудите, много ли толку от такой концентрации населения, много ли жителям даже большого села радости, если вокруг сплошные болота, а значит, сырость и грязь всюду: и по пути к полю, и в поле, и у домов. Поле из окна видно, а чтобы добраться к нему, надо круг сделать в несколько километров. Если выращенный урожай, даже небогатый, убирать приходится с великими мучениями: то комбайн застрянет, то автомашина, а то и мощный трактор, пришедший на помощь. И — хоть плачь, хоть рукой махни.

Вот почему, страстно любя эту землю, Иван Иванович посвятил всю свою жизнь ее лечению.

Вот почему и меня не яркие краски Мещеры влекли, а земля, нуждающаяся в лечении и коренном преобразовании.

— В том числе и ради того, чтобы краски Мещеры стали еще ярче, — уточнил Иван Иванович.

И тут я усомнился, да, хирургическое вмешательство улучшит сельскохозяйственные угодья и условия жизни человека — избавит землю от излишней влаги. Но добавит ли красок? Не все, думал я, что полезно для производства и человека, полезно для природы. Вспомнилась речка моего детства, на которой побывал совсем недавно.

На этот раз не память, не воспоминания привели меня на Курсак. Решил взглянуть на орошаемые сенокосы, созданные в пойме, где были когда–то заливные луга с травами в пояс, где в тальниковых зарослях было обилие калины, ежевики, хмеля. Тальники оберегали речку, регулировали ее полноводность. Отсюда, из зарослей, несли ведрами всякую ягоду жители окружающих деревень и поселков, чем и кормились в голодную годину войны. Речка поила луга, на которых выгуливали колхозные стада и накашивали огромные скирды душистого сена. Не скирды, а горы, на которые забраться даже нам, мальчишкам, везде лазившим, не всегда удавалось.

Однако человек не хотел довольствоваться тем, что есть, что дает ему щедро природа. Вернее, этому человеку вроде бы дела не было до этих «побочных» богатств, даруемых рекой и приречными зарослями. Он думал о более существенных продуктах: о зерне, мясе, молоке. Поэтому его, хозяина здешних земель, интересовал лишь луг, как кормовая база для животноводства. А раз так, то полагал, элементарно рассчитав, что травой можно завалить все фермы, если расширить луг, то есть потеснить, раскорчевать «бесполезные» для хозяйства тальники.

Подождите обвинять во всех грехах председателя колхоза или агронома, по согласию которых раскорчевали и распахали пойму под самую кромку берега. Не безразличные они люди и даже, осмелюсь это утверждать, не лишенные чувства хозяина. Они, как и я, здесь выросли, в голодные годы войны тоже ходили сюда по ягоду, а любовь к земле побудила их стать агрономами. Не безразличны были и исполнители. Одного из них я встретил здесь, у речки. Дорубив кустарник, оставшийся после раскорчевки на береговом обрыве, он, увидев меня, поинтересовался:

— Куда путь держишь?

Спросил то ли ради любопытства, то ли движимый заботой о травах, которые посторонний человек мог помять. Я ответил: приехал, мол, в родные края и вот иду на Курсак посмотреть. Он улыбнулся светло, положил топор на стоявшую рядом телегу и, уловив мои чувства, проговорил:

— Да-а, без Курсака никак нельзя. — А помолчав, добавил: — Как можно жить без Курсака.

Пусть и туманно выразил он свои мысли и чувства, но в голосе его была такая убежденность, столько любви к этому обезлесенному краю, к оголенной и заилившейся реке, что я не решился упрекнуть его. Ждал, что он сам выскажет тревогу, потому что результаты хозяйственной деятельности, в которой и он участвовал, давали себя знать на каждом шагу: русло реки заплыло черноземом, смытым с полей, с раскорчеванной и распаханной поймы, лишь кое–где не видно дна, но и в этих «глубинных» местах в буквальном смысле по колено. Однако никакой тревоги мой собеседник не выказал, словно такой и была речка всегда, будто такой и была она до раскорчевки тальников и распашки поймы.

Может, изменения эти произошли исподволь, на его глазах, и поэтому неприметны? Может, ему еще кажется, что нарушение на Курсаке нигде не отзовется, не аукнется где–нибудь в другом месте? Не знаю.

Однако какую же выгоду получили хозяйства? А никакой или почти никакой. Тот букет трав, который веками подбирала природа именно для этого луга, был нарушен бульдозерами и перевернут плугами вместе с почвой, обжитой этими травами и удобренной ими. Вывернутыми наружу оказались бесплодные минеральные грунты, лишенные плодородной структуры. Как ни подкармливают, как ни поливают, а высеянные травы не очень–то густы. К тому же, как известно, культурные растения всегда менее устойчивы к погодным невзгодам, чем их «дикие» сородичи. Вот и пестрит луг плешинами. Если посчитать их, то, пожалуй, как раз и составят они площадь бывших тальников.

Ради чего же тогда оголили речку и тем самым загубили ее? Скажут, некачественно, без знания дела выполнена работа? Может быть. Вполне возможно, что при правильной раскорчевке и распашке луг давал бы значительно большие урожаи трав: при орошении, конечно, так как Курсак теперь не выходит из берегов и паводковыми водами своими пойму не заливает. Что ж, в этом случае все было бы хорошо?

Колхозы могли получить некоторый, пусть поначалу и значительный, экономический эффект на данной площади. Выгоду всегда легко подсчитать. Но как подсчитать урон на соседних полях, где из–за распашки и осушения поймы или болота оказался нарушенном водно–воздушный режим? Оговорюсь сразу, речь идет о степной зоне Башкирии, никакого сходства не имеющей с Рязанщиной ни по рельефу (здесь он гористый), ни по климату (здесь он сухой, континентальный); если и бывают дожди, то лишь остатки тех, что проливались от Москвы до Волги.

Все чаще пашня Башкирии страдает от «неблагоприятных климатических условий», а короче — от засух. Именно они понуждают земледельца на те действия, от которых в благоприятные годы он воздержался бы. Чтобы не снизить производство зерна и других продуктов земледелия, он, где по своей инициативе, а где по указанию сверху, распахивает не только поймы, но и земли, подверженные водной и ветровой эрозии, ранее использовавшиеся лишь как выпас. Распахивает — и получает обратное желаемому, один гольный камень остается после первого же сильного ветра. А ветры и бури здесь бывают чаще засух.