Николай Вирта - Собрание сочинений в 4 томах. Том 1. Вечерний звон Страница 4

Богатый опыт военных впечатлений послужил материалом для художественного обобщения в рассказах писателя. Действие рассказа «На проезжей дороге» ограничено четырьмя стенами колхозной избы, но на этой тесной площадке встречаются люди, прежде незнакомые, а теперь ставшие соседями, попутчиками, соратниками, готовыми помочь друг другу словом и делом. Здесь и воины, и труженики тыла, все они с удивительной легкостью достигают взаимопонимания. Повествуя об увиденном, писатель не скрывает своей нежности «к этой семье, где радости и беды разделяются без лицемерия, где живет сила, исцеляющая раны, обновляющая душу, неиссякаемая и непобедимая». Рассказчик признается, что он отсюда «уехал, чтобы никогда сюда не возвратиться, и всегда возвращаться с сердцем». И правда — написанные им страницы, дышащие благодарностью и любовью, — это и есть подлинное возвращение — память художника. Так вновь и вновь обращался писатель к воспоминаниям военных лет. Тема памяти о войне становится организующим началом в композиции многих рассказов. В рассказе «Вечерние тени» только что вернувшийся из армии Мартын, в поисках друзей случайно встретившись в покинутом ими доме с милой, приветливой Варей, прежде ему незнакомой, проникается чувством взаимопонимания, вспоминая с нею о погибших…

В рассказе «Обходчик» война настигает героя, бывшего сапера Антона Ильича, десятилетия спустя, когда к нему возвращается память, утраченная после контузии, и он узнает место, где была когда-то убита любимая им санитарка Люда. Еще один след огненного времени!

Словно подчеркивая связь, существующую меж различными темами, воплощенными в его творчестве, Николай Вирта сделал героем своего рассказа «Старый Андриян» заслуженного отставного солдата, знакомого читателям по роману «Вечерний звон». Андриян Федотыч, бывший свояк Сторожевых, — олицетворенная история Двориков. Он дожил до той поры, когда его село уже залечивало раны, нанесенные войной. Тут-то и родилось в уме старого крестьянина-солдата желание восстановить яблоневый сад, загубленный за несколько лет перед тем морозом. Добрался он до Мичуринска и привез оттуда саженцы. Фабула, как видим, проста, незатейлива, но есть в ней нечто аллегорическое, близкое к притче — жанру, получившему заметное распространение в прозе наших дней. Древний старик, живший еще в дореволюционной деревне, участвует в трудовых заботах нынешнего колхозного села.

Сопоставление двух эпох пронизывает и рассказ «Воодушевленный Егор». Изображая юношу, выросшего в послевоенные годы, влюбленного в природу, в книги, мечтающего поступить в «зоотехнический», Николай Вирта вспоминает о тех далеких временах, когда он сам был сельским пастухом.

Так в творчестве писателя, постоянно тяготевшего к изображению крупных характеров и событий исторической важности, к драматическим конфликтам и сложным, многоступенчатым сюжетам, временами звучат лирические ноты, высказываются признания, касающиеся его собственной судьбы.

Исповедальное и эпическое начала соединены в сложном по жанровой структуре произведении «Как это было и как это есть». Здесь представлены детские впечатления писателя, рассказы о селе Большая Лазовка, том самом, которое в романах стало Двориками, здесь же — сегодняшний день Тамбовщины, жизнь колхозников и тружеников города.

Николай Вирта со страстью писал и о глубинных переменах, преображавших нашу Родину в начале века, и о великих испытаниях военной поры, к которым уже был и сам причастен. Книги его освещают и истолковывают ход истории, деяния и думы ее творцов. Образы, созданные писателем, принадлежат не только настоящему, но и будущему.

И. Гринберг

Вечерний звон

Роман

Часть первая

Глава первая

Никто не знает, с кого повелись Дворики; никто не помнит первых здешних земледельцев.

Ни в церковной летописи, ни в памятных записях близлежащих усадеб, ни в уездном и губернском архивах не найти ничего, что пролило бы хоть слабый луч света на историю села.

Расположенное вдали от столбовых дорог, оно в течение веков ничем среди прочих сел достославной Тамбовской губернии не выделялось, искусными кружевницами или добрыми кузнецами не славилось, разгульных ярмарок тут не бывало, престольные праздники справлялись без особой гульбы.

Томительно-однообразное, тянулось село вдоль пыльной дороги на полторы версты, и глазу путешественника не на чем было остановиться…

Избы, сложенные из самана, были так похожи одна на другую, будто их строил один человек, лишенный фантазии. Саман быстро разрушался, стены оседали или их выпирало, и многие избушки держались на подпорках; соломенные крыши прорастали зеленоватым мохом. К весне и такие крыши бывали в редкость — солома с них шла на топку, а в худые годы на корм скотине, и жерди, составлявшие клетку крыш, тоскливо торчали под белесым весенним небом. Плетни, поставленные в стародавние времена, сгнили, покосились или завалились. И куда бы ни упал взгляд, всюду ветхость, бедность, грусть…

И природа под стать селу: равнины с речушкой, высыхающей в начале лета, чахлые ивы вдоль берегов, а вокруг поля, по которым гуляют зимние вьюги, летние пыльные вихри и осенние мутные туманы. Ни тенистых дубрав, ни рощ, ни тихих прозрачных озер; лишь изредка набредешь на болото с мутной водой — от нее даже скотина отворачивается.

Близкие к селу земли давно отощали. Бейся над ними, не бейся — никакого толку! С голоду, может, не помрешь, но и вдоволь сыт никогда не будешь. Дальние земли побогаче, пожирней, да недаром зовутся «дальними» — тяжела туда езда по бездорожью, через дикие буераки. Ни сенокосов, ни хорошего выгона, ни водопоев…

Скучные места. Беспредельные дали!

В течение долгих времен в селе и в округе не было отмечено каких-либо бросающихся в глаза перемен. Неизменными оставались внешний облик окрестных мест, уклад жизни, обычаи. Но вера в лучшее будущее и в скорый конец юдоли нищеты и горя не переставала согревать здешних людей.

Как повелось исстари, село делилось на два «конца» — Дурачий и Нахаловку. В Дурачьем конце бедность была извечной, и люди как бы отдались в ее полную власть. Безысходная нужда породила робость, подчас похожую на тупость, отчего, вероятно, и родилось название этой вечно унижаемой и оскорбляемой части села.

На другом конце главной улицы, в Нахаловке, жили те, у кого сундуки были набиты разным добром, кто к обедне и в жару и в холод ходил в калошах, у кого во дворе стояли сытые лошади, удойные коровы и овцы без числа. Нахаловка презирала жителей Дурачьего конца, а те платили нахаловцам откровенной ненавистью.

Между этими полюсами, на Большом порядке, обитало прочее население Двориков, колеблемое жизненными ветрами из стороны в сторону.

…Каждую зиму, в веселые масленичные дни, мужики ходили друг на друга стенкой.

В этих жестоких драках на льду, освященных временем, сытые сынки нахаловских кулаков обычно избивали задорных обитателей Дурачьего конца, и ярость бедняков, питаемая поражениями, росла и укреплялась.

Бушевала в селе междоусобица, часто набат и зарево будили народ. Кто поджег? За что поджег? Пойди разберись!.. Трещали плетни, люди выламывали колья, где-то возникала драка, появлялись ножи и топоры, лилась кровь.

Тщетно попы грозили баламутчикам карами божьими — ничего не могло примирить врагов.

Да и как их примирить! «Нахалы» захватили лучшие земли, им принадлежали водопойные колодцы и полевые болота, удобные для выкладки самана, на сходках сила была в их руках. «Нахалы» ходили в волостных старшинах и в сельских старостах.

…Но что же, однако, привело сюда первых поселенцев? Чем прельстило их это печальное однообразие? Кто были эти люди?

Быть может, какие-нибудь души, обуянные мечтой о вольных и теплых краях, шли с севера, заблудились, остались на зиму, поставили здесь первые дворы, а от них и пошли Дворики; быть может, ими были ратники, отставшие в походе от войска, или беглые рабы хоронились от воевод в этих неисхоженных, неизъезженных местах… Бог весть!

И никто не знает, с кого повелись Дворики, да и не узнать того никогда!..

До отмены крепостного права двориковские мужики были рабами захудалого княжеского рода Улусовых.

Модест Петрович Улусов и верить-то не хотел, будто его рабов «освободят». Все кругом говорили об ожидаемом указе, а Модест Петрович стоял на своем: «Государь-батюшка такого позора, чтоб я, князь по крови, и мужик на одной линии стояли, ввек не допустит!»

Водилась у него, между прочим, собака, преотличная борзая сука, тихая, кроткая, голосу, бывало, без дела не подаст. Вдруг зимой 61-го года как начала сука выть, да так и провыла до февраля.