Александр Авдеенко - Я люблю Страница 4

Вырываемся на аварийную «мертвую петлю». Мелькают перевернутые вагоны, покореженное железо.

Мурашки бегут по моей спине.

Тарас открывает шуровку и забывает, что ему надо делать. Стоял и смотрел в дверной прозор на ураганную ночь. Бельмастые бессмысленные глаза вытаращены. Заворожен парень крушением.

Толкаю его в бок.

— Подбрось уголька!

Он тупо тычет лопату в лоток тендера и никак не может набрать угля.

— Эх, ты!..

Вася отстраняет от топки Тараса, сам начинает шуровать. Да так ладно, будто давным-давно кочегарит. Смекалистый парень. В один прием он нагребает полную лопату угля, ловко поворачивается и, не уронив ни крошки, швыряет в топку, туда, где белеет прогар, где тоньше жаровая подушка. И воду качает равномерно, малыми порциями, чтобы не понижалось в котле давление.

Тарас потерянно топчется у двери, малахольно вертит головой, будто слепня отгоняет. По чумазым щекам скатываются крупные слезы.

Постоял, повертелся и молча шарахнулся вниз. Ни я, ни Васька не успели удержать беглеца.

Вася плюнул вслед Тарасу:

— Туда тебе и дорога, боягуз несчастный!

Я промолчал. Если бы ты знал, Вася, как я сам боялся, ты бы и меня запрезирал. Теперь мое сердце бьется ровнее. Все страхи позади. Через несколько минут наверняка обниму Ленку. Глаза, небось, проглядела. Цел и невредим твой Санька. Ураган «Елена» все-таки смилостивился.

Глава третья

Стопорю на бетонной эстакаде. И сейчас же на паровоз взбирается пропахший табачищем человек. Гремит кожаным заморским регланом, лезет обниматься, всякие громкие поздравительные слова выкрикивает.

Ждал Ленку, а явился Губарь, начальник Магнитостроя, директор завода, мой донецкий земляк.

— Здравствуйте, Яков Семенович!

— Здорово, земляк! — Он трясет мою руку так, будто хочет выдернуть. — Здорово, герой!

Газеты всего мира трубят о Магнитке и Губаре. Заморская «Таймс», рассказывал мне всезнающий Ваня Гущин, называет Губаря самым дорогим человеком в мире: он будто бы расходует в месяц несколько миллионов долларов и ни единого цента барыша не имеет. Пусть болтают. Какой спрос с торгашей!

Губарь — это наша живая легенда. Неразделимы он и самые первые, самые трудные шаги Магнитки. Губарь — это время артельных грабарей, прибывших к берегам дикого Урала на собственных лошаденках, на собственной телеге, со своими лопатами, казанами, кухарками, собаками, домашним скарбом и с отчаянной мудростью, выработанной поколениями обездоленных трудяг: дать поменьше, взять побольше. Померкла вековая мудрость полумужика, полупролетария, отходника-сезонника на советской большевистской стройке. Заскорузлые бородачи отдавали Магнитке все, на что оказались способны, хотя сами получали не ахти как много.

Губарь — это пыльное время котлованов, тяжелой глины, бездорожья, артельных костров, палаток.

Губарь — это время первых лампочек Ильича в дремучей степи, первых бетонных замесов, первых фундаментов, бессонно-авральных, овьюженных, вымороженных ночей и дней на строительстве заводской плотины, первых заводских труб и заводских корпусов. Губарь — это первый рабочий огонь, первый не вхолостую грохочущий агрегат, первый действующий цех, первые тонны выплавленного чугуна.

— Низко кланяются тебе доменщики, чертяка! — шумит Губарь и хватает меня за грудки. — Достоен ордена. Домны спас, герой!

Вон куда хватил мой знаменитый земляк! Орденами награждают тех, кто границу защищает, самолеты испытывает, кто на автомобиле через Каракумскую пустыню пробивается.

— Да, орден! — гремит и щедрится Губарь. — Трудовое Красное Знамя! Представим! А пока получишь денежную премию. Тыщу целковых. В придачу велосипед подкину. Раскатывай! Благодарю, Голота! От всего, як кажуть у нас в Донбассе, щирого сердця.

Чудеса! Все-таки выскочил в герои. Не зарился на даровщину, а отхватил удачу. Черт с ней, удачей. Пусть ловят ее за хвост лоботрясы и хапуги. Не думал я об этом. Просто работал. И к Ленке спешил.

— Яков Семенович, ничего мне не надо.

Не дает Губарь договорить. Смеется. Дубасит меня в грудь маленьким крепким кулаком. В самое сердце стучится.

— Не отбояривайся, герой. С горы виднее, что ты сделал. Все! Пусть теперь Гущин трезвонит во все колокола. Ждет он тебя.

Из своего темного закутка на неяркий электрический свет выступает Непоцелуев. На чумазом лице составителя дурацкая, во весь рот ухмылка.

— Товарищ директор, разрешите узнать, на двоих ваша премия или на одного?

Губарь с удивлением смотрит на довольно-таки бесцеремонного парня.

— А вы... кто? Помощник?

— Голота, растолкуй, как я стал твоей правой рукой.

Куда денешься от такого? Пришлось рассказать.

— Я ж говорил!.. — Губарь еще раз стукнул меня в грудь кулаком. И Непоцелуеву перепало его ласки. — Оба герои! Оба награждаетесь! В завтрашнем номере нашей газеты будет опубликован мой приказ. А теперь — айда в редакцию, к Гущину! Ждет он вас. Поторопитесь.

Ваське, барбосу, мало того, что премии добился. Поговорить, позубоскальничать, отвести душу хочет. Да с кем еще!

— Товарищ начальник! В самый раз, минута в минуту, вы казной тряхнули. Спасибо! Теперь мы вашим рублем свой дырявый карман заткнем.

— Ладно, хватит тебе! — останавливаю я болтуна.

Сдали смену. Под первым краном, подвернувшимся под руку, умылись, привели себя в порядок.

— Умираю от голода! — стонет Васька. — Ну ее, эту редакцию, к бесу! Побежим в едальню!

— Неудобно. Ждут нас.

— Ну, раз неудобно, один шагай! Без меня обойдешься. Все, как полагается, обскажешь. Пока!

— Постой, Вася!.. Зря ты о премии брякнул. Коммунисты мы с тобой, не ради длинного рубля старались.

— Ну, знаешь!.. Я начальство уважаю. Верю ему больше, чем себе. С его высокой горы виднее, герой ты или не герой. А ты стесняешься. Не зря я тебя давеча лунатиком обозвал. Значит, не идешь со мной? Сыт идеями?

Я засмеялся и сказал:

— Беру болтуна на паровоз, в постоянные помощники. Пойдешь?

Вася напустил на свое бесшабашно-веселое, прямо-таки дурашливое лицо глубокомысленное выражение.

— Гм!.. Да!.. Вот оно как! В любви признаешься? Сватаешь? Что ж, кавалер ты подходящий. Могу и соблазниться, если ты от ласк и премии начальства не будешь отказываться. Завтра на зорьке дам окончательное согласие или бесповоротный отказ. Сейчас некогда, бегу в едальню. Пока!

И он потопал по железным ступенькам, густо присыпанным доменной пылью, тяжелой, мутновато-рыжей, как шоколадный порошок.

А я стою внизу, у подножия лестницы, ведущей к домнам, к душевым, в красный уголок, в столовую, и раздумываю, что мне делать, куда податься. Хочется броситься вслед за Васькой: и меня тошнит от голода. Но боюсь, что Ленку прозеваю. Пока буду прохлаждаться в столовой, она сдаст смену и пойдет домой.

Бегу в стеклянный домик.

Сменщик Ленки, заросший, угрюмый мужик, на мой вопрос, где Богатырева, буркнул:

— Посторонним вход воспрещен! Уматывай!

Где же моя милая?

Нет ее ни в комсомольской ячейке, ни в конторе. Оказывается, в цеховой библиотеке спряталась. Разложила на столе плотный лист с красным заголовком «Доменщик» и колдует: наклеивает заметки, карикатуры. Опять одна, без редколлегии. Вечная история: кто добросовестно тянет, на того еще больше наваливают. Ответственный редактор стенгазеты! Секретарь ячейки! С пионерами нянчится! Неграмотность бородачей-землекопов ликвидирует. И везде ей рады. А Шариков недоволен, все ему мало.

— Ну, как там, Саня, на Магнит-горе? — спрашивает Ленка и продолжает кроить и клеить. Беру ее в охапку, отрываю от стола.

— А разве ты не знаешь?

Она улыбается, но не так, как всегда. Не греет и не радует. Смотрит на меня, а плохо видит. Отпускаю ее, и она сразу же берется за ножницы. Режет, клеит, малюет и со мной походя, между делом, разговаривает. Вот как заработалась! Ураган «Елена» был добрее.

— Весь день думал о тебе, Ленка! Боялся, как бы с тобой чего не случилось.

— А что со мной может случиться? — Откромсала полоску желтой бумаги, намазала изнанку, пришлепнула к листу ватмана. — В огне не сгорю. В воде не потону. Ну, а как ты?

Спросила и забыла. Шелестит полосками бумаги, сует их туда и сюда.

Я перехватил ее руки, заляпанные гуммиарабиком, поцеловал. Потом до губ добрался.

Ленка выскользнула из объятий, толкнула меня к двери.

— Проваливай, Санька, не мешай! Кровь из носа, а газета должна выйти до первого гудка.

Ну, раз кровь из носа, действительно надо проваливать. Побегу пока в столовую, а там видно будет, что дальше делать. Сытый дальше видит, чем голодный.

Спешил, запыхался, пересчитал ступеньки, но все равно опоздал. Дверь в столовую наглухо запечатана изнутри. Всё. Привет голодающим! До утра не удастся разговеться.

А может, у Вани Гущина заморю червяка? Он запасливый и на табак и на еду. Пойду! Давно пора!

Выездная редакция в двадцати шагах от библиотеки. Но я опять умудрился удлинить дорогу. Взобрался на эстакаду. Хотел узнать, спустились ребята или отсиживаются на горе, пережидая бурю. Эх, друзья!.. Про нас с вами песни поют: «Наш паровоз, вперед лети! В коммуне остановка!..» — а вы... Осмелейте, разорвите цепи круговой поруки, мчитесь сюда!