Александр Авдеенко - Я люблю Страница 5

Спешил, запыхался, пересчитал ступеньки, но все равно опоздал. Дверь в столовую наглухо запечатана изнутри. Всё. Привет голодающим! До утра не удастся разговеться.

А может, у Вани Гущина заморю червяка? Он запасливый и на табак и на еду. Пойду! Давно пора!

Выездная редакция в двадцати шагах от библиотеки. Но я опять умудрился удлинить дорогу. Взобрался на эстакаду. Хотел узнать, спустились ребята или отсиживаются на горе, пережидая бурю. Эх, друзья!.. Про нас с вами песни поют: «Наш паровоз, вперед лети! В коммуне остановка!..» — а вы... Осмелейте, разорвите цепи круговой поруки, мчитесь сюда!

Примчались!..

На рудной эстакаде остановился хопперкарный поезд. В голове маячила ярко освещенными окнами Шестерка! Заметив меня, машинист спрыгнул на землю. Быстро подошел. Морда смущенная, но на словах парень бравый, прямо-таки бедовый.

— Здорово ты рванул! Пока мы собирались, и след твой простыл. Молодчина! Крепенько щелкнул по носу боягузов. Раки любят, чтобы их живыми варили.

Вроде беспощадно раскаивается. Но я не спешу ему верить. Неискренность чувствую. Чересчур меня превозносит. Задабривает. А что на уме у него? Чего ради он исподтишка таращил глаза на мою Ленку? Ладно, пусть притворяется, все равно меня не проведет.

— Больше всех я оскандалился, — легко, чуть ли не с удовольствием казнит себя машинист Шестерки Атаманычев. — Моя очередь подошла брать вертушку, а тут буран разыгрался. Я хотел вниз идти, а братва за хвост уцепилась: «Куда прешь, молокосос? Уважай старших и бывалых!..» Напугали!.. Пришлось уважить. Вот какое дело.

— Сочувствую! — говорю я. — Видно, ты пуганый, раз так быстро согласился с боягузами. И хвост твой, видно, очень чувствительный.

Не обиделся парень, не устыдился: даже не услышал и не почувствовал моей насмешки, хотя я ее вовсе не прятал. Стоит передо мною и вроде бы дружелюбно улыбается, вроде бы приветливо поглядывает на меня, ждет, что я еще скажу. Всё! Выговорился. Нечего больше сказать. Могу только из пустого в порожнее переливать. Спрашиваю:

— Слушай-ка, ты давно очки носишь?

— Какие очки? — Атаманычев провел ладонью по глазам. — Не нуждаюсь, слава богу! Нормально вижу.

— А я думал... Зарубка у тебя на переносице, как у очкариков.

И пустомелья не получилось. Налетел Ваня Гущин. На Атаманычева никакого внимания не обращает. Вцепился в меня.

— Куда ты пропал, старик? Пошли! Дорога каждая минута!

И он потащил меня с эстакады вниз, к домнам, в выездную редакцию «Магнитогорский рабочий». Он ловко, будто верхолаз, спускается по крутым, скользким лестницам. Еле успеваю за ним. Ваня — известный у нас торопыга. Сразу в десять мест спешит и везде вовремя появляется. Куда бы ни попал, чувствует себя, как рыба в воде. Не оплошал и на горячих путях, и в доменном, куда его послали на ликвидацию прорыва: на страницах листовок, «молний» учит уму-разуму нерадивых транспортников, не обеспечивающих вывозку жидкого металла, тычет носом горновых в неполадки на литейном дворе, нахваливает отличившегося газовщика, предупредившего аварию, больно хлещет мягкотелого и добренького, за счет дисциплины и требовательности, сменного мастера. Без промаха бьет и ласкает. Всего семь дней назад начал он наводить порядок в доменном, а его уже все знают, уважают, а некоторые и побаиваются.

Ваня втолкнул меня в красный уголок, где разместилась выездная редакция, запер дверь на ключ, кивнул на продавленный, с вытертой клеенкой диван.

— Садись, старик, и рассказывай!

Энергичное, с крупным твердым носом и толстыми мальчишескими губами, лицо Вани покрыто блестками графита, как у горнового, проработавшего у домны всю смену. Очень темные, очень жесткие и чуть кудрявые волосы тоже присыпаны черно-серебристой пылью. Красив, собака!

— Что рассказывать, Ваня? Как я рад тебя видеть?.. Как проголодался?.. Как курить хочу?

— Брось, старик, дурака валять! Некогда. Давай выкладывай по порядку, как совершил героический рейс, как победил ураган, как спас домны от закозления.

И не заикнулся, не покраснел Ваня Гущин. Запросто выговорил слова, пригодные лишь для стихов, песен и торжественных речей. Каждый день чеканит их в своих статьях, очерках. Такая у него работа, такая высокая точка зрения. Видит жизнь Магнитки не из окна клопиного барака, не из котлована, залитого дождевой водой, не из очереди за хлебом, а оттуда, из солнечного поднебесья, из прекрасного будущего. Завидую. И мне хочется вот так же свободно и высоко говорить о любимой Магнитке, но не всегда это у меня ладно получается. Думаю хорошо, еще лучше мечтаю, а высказаться, как Ваня, не умею.

— Давай, старик, начинай! Ну!

Я сказал вовсе не то, о чем думал:

— Ваня, есть у тебя что-нибудь пожевать? Опоздал я в столовую.

Он отложил блокнот и самописку, достал из нижнего ящика стола краюху зачерствевшего хлеба и кусок литого, без единой дырочки, похожего на мыло сыра.

— Угрызешь?.. Ешь и рассказывай. Предупреждаю: статья о твоем подвиге идет в завтрашнем номере.

— Какой подвиг, Ваня? Не было ничего такого. Был обыкновенный рейс.

Он одобрительно закивал головой.

— Так, так... Хорошо говоришь. Похвально! Подвига, значит, не было? Может, грома, молнии и ливня не было?.. Слушай, старик, ты, это самое, не покушайся на добрую славу Голоты, не перебегай самому себе дорогу. Был подвиг! Слышишь? Достоин ты большущего очерка «Как я победил ураган». Переварил?

— Никого я не побеждал, Ваня!

Он застегнул на моей косоворотке пуговицу, притянул к себе и легонько клюнул меня своим носом.

— Побеждал!.. Вкалывал честно, скромно и ненароком в герои выскочил. Вот так. Переварил? Страна должна знать своих героев!

Эх, друг, не слышал ты и не видел, как накостыляли этому самому «герою» шею его товарищи.

— Чего ухмыляешься, старик?

— Так... своим мыслям. Ей-богу, я не герой, Ваня!

— Недотепа! — Гущин хлопнул меня по плечу. — Ладно, подойдем к твоему рейсу с другой стороны. Знал ты, спускаясь с горы, что ждут тебя доменщики, что в твоих руках жизнь и смерть печей, построенных народом с такими трудностями, с такими жертвами?

— Некогда было так заноситься.

— Недотепа, я же говорю!.. Как грудному разжевываю, а он все никак проглотить не может. Пораскинь мозгами, старик! Твой обыкновенный поступок полон самого великого политического смысла. Так и запишем.

Ваня ловко и быстро, в одну минуту заполнил страницу блокнота непонятными каракулями, будто стенографическими знаками.

— Прометей, между прочим, тоже был скромнягой. Но благодарное человечество внесло его имя в календарь величайших мучеников-героев под номером один.

— Брось!.. Еле-еле ноги я уволок от этого «побежденного» урагана. До сих пор башка громыхает и руки дрожат. Видишь?.. Думал, в пропасть катимся, думал, костей не соберем. Душа в пятках была. А помощник так просто сбежал с паровоза.

— Что ж, правильно! Живой ты человек! Боялся, но не отступил. Дрожал телом, но не падал духом. Вот это и есть самый чистопробный героизм, старик!

— Заткнись, Ваня. Давай закурим. Табак есть?

Он бросил на стол красный резиновый кисет и пренебрежительно посмотрел на меня.

— Старик, кажется, я понял тебя. Ты настолько иссушил свое тело и душу святостью, что сквозь ребра просвечивает солнце. Не переварил? В одной умной книжке я вычитал полезный рецепт: «Если ты видишь молодого человека, который своими помыслами устремлен к небесам, хватай его за ногу и тяни на землю».

И он неожиданно схватил меня за ноги, дернул, свалил.

Сидим оба на полу, хохочем.

Ваня Гущин — наша большая достопримечательность. Без него не обходятся ни торжественные собрания, ни конференции, ни митинги, ни слеты, ни новые представления в цирке, ни концертные выступления заезжих знаменитостей. Он показывал Магнитку писателям Демьяну Бедному, Катаеву, Малышкину, певцу Собинову, иностранным делегациям, всем почетным гостям. Он точно знает, сколько на такое-то число вынуто на строительстве миллионов кубометров земли, сколько уложено бетона и кирпича, сколько израсходовано металла, какая заводская мощь приведена в действие и сколько на подходе. У Вани Гущина можно получить любую справку. Он знает, какой артелью был вынут первый котлован, кто добыл первый вагон руды, кто включил рубильник на временной электростанции. Пожары, обвалы, все несчастные случаи тоже попали в записную книжку Гущина. Он хранит полный комплект «Магнитогорского рабочего» с первого дня его выпуска. И все, что печаталось в Магнитке, копии приказов Губаря, его распоряжения, записки, копии телеграмм, листовки — все попало к Ване. И особо важные телефонные разговоры начальника Магнитостроя с наркомами, с секретарями ЦК записаны Ваней для истории. Летописцу все необходимо. Ваня Гущин может сказать, заглянув в один из своих дневников, какая погода была в тот день, когда строители-пионеры отгрохали первый барак и пробурили первую скважину на горе Магнитной, чем кормили землекопов первого октября 1930 года и восьмого августа 1932-го, сколько тогда стоил на базаре фунт мяса и крынка молока, как отоваривались продовольственные карточки.