Ефим Дорош - Дождливое лето Страница 4

Покамест Перфильев рассказывает, у Андрея Владимировича, который пишет вступительную часть докладной записки, появляется вдруг необходимость узнать, сколько посажено было луку — ведущей здешней культуры — в прошлом году и сколько в тысяча девятьсот сороковом.

Благовещенский, порывшись в принесенных им бумагах, говорит, что в прошлом году луком занято было 448 гектаров земли, а в сороковом — 937. Он несколько растерянно сличает обе эти цифры, каждую из которых в свое время, конечно, хорошо знал, но только порознь. Разумеется, ему известно было и то, что луку из года в год сажают все меньше и меньше, но он едва ли предполагал, что посевы сократились наполовину. И он уже сам, не дожидаясь вопроса Андрея Владимировича, начинает сопоставлять посевные площади другой из главнейших здешних культур — цикория. Выясняется, что в сороковом году цикорием занято было 2 541 гектар, а в прошлом — всего только 742.

Можно предположить, что заместитель председателя райисполкома, в распоряжении которого буквально все цифры, относящиеся к сельскому хозяйству района, до сих пор считал их лишь материалом для очередной сводки и только теперь ощутил беспощадную силу статистики.

Нам всем интересно знать, как же используется земля, занятая прежде луком, цикорием и овощами, посевы которых, как выяснилось, тоже уменьшились за последние пятнадцать лет.

Я высказываю единственно правильное, на мой взгляд, предположение, что освободившиеся земли заняты посевами зерновых культур.

Но оказалось, что и эти посевы уменьшились на 732 гектара.,

Поискав, Благовещенский находит еще цифры. Я почти убежден, что они существовали в его сознании ради совсем другой надобности — для расчетов с заготовительными органами. Теперь эти цифры вдруг повернулись к заместителю председателя райисполкома своей сутью.

В прошлом году 1 400 гектаров пашни из-за избыточной сырости остались незасеянными и переведены были в однолетнюю залежь. По той же причине исключены на пять лет из обложения государственными поставками 4300 гектаров сенокосов, 4200 гектаров пастбищ и 800 гектаров пашни. Многие из этих сенокосов и пастбищ, ныне заболоченные, поросшие кустами и дрянной травой, были некогда пахотными землями.

Стало быть, дело не только в том, чтобы осушать исконные болота, но и в том, чтобы спасти от заболачивания плодородные земли.

Я начинаю думать, что деревенские бабы, в голос кричавшие о канавах, если бы спросить их, рассудили бы, что наинужнейшее учреждение в области — отдел водного хозяйства. И еще мне приходит на ум, что эти самые бабы — знай они только милейшего Федора Ивановича — взашей прогнали бы его, да еще и крапивы насовали бы ему в штаны.

Докладная записка почти готова. Неожиданно входит Фетисов, председатель райисполкома, заменивший на этой должности Василия Васильевича Пирогова, который избран был недавно секретарем райкома.

Сколько я понимаю, зашел он сюда случайно — проходил мимо, увидел приоткрытую дверь и подумал, что это вернулся из колхоза хозяин кабинета. Но раз уж он застал здесь комиссию, в комплектовании которой принимал участие, то как не спросить, успешно ли подвигаются дела. Он внимательно выслушивает Андрея Владимировича, потом Перфильева и Благовещенского, после чего говорит, чтобы товарищи не очень много просили — нечего, мол, государству в карман залезать.

До сих пор я никогда не встречался с Фетисовым.

Выглядит он человеком серьезным, достойным.

Не впервые слышу я слова, с которыми он обратился к товарищам. Честно сказать, было время, когда они казались мне хотя и грубоватыми, однако по-хозяйски солидными. Сегодня же я отнесся к ним иначе.

Откуда этот лексикон — «просить», «в карман залезать», оскорбительный, когда речь идет о социалистическом государстве и его гражданах, и что это за патриархально-купецкий подход к делу, ничего общего не имеющий с подлинной экономией государственных средств, потому что если дать их меньше, чем требуется, то они пропадут впустую или принесут столь малую пользу, что лучше бы и дела не затевать.

На этом кончались мои мартовские записки.

До вечера еще далеко, и я выхожу из дому.

Несколько возвышаясь над заросшими канавами, идет в гору хорошо промытая булыжная дорога. Сейчас, после дождя, под дымчатым небом, откуда льется ровный, как бы процеженный свет, все вокруг радует свежестью и силой окраски. Сейчас видишь, как отличны друг от друга камни дороги — голубые, желтоватые, сиреневые, серые… Мурава под избами и деревья возле них — пронзительно зеленые, как весной. Сами избы — серебристые, с темными пятнами непросохшей воды между бревнами, с пестрыми наличниками, красными, зелеными крышами. А земля — черная.

Перед многими домами, отделенные от них широкой тропой, торчат частоколы палисадников, и почти в каждом палисаднике тесно стоит кукуруза — довольно высокая, раскидистая. В прошлом году кукурузу посадил один только Павел Иванович, любознательнейший старик, а теперь вон ее сколько. Должно быть, люди потому заинтересовались этой культурой, что о ней так много пишут в газетах, советуют ее сеять, а она в здешних местах пока не удается. Здесь сказывается профессиональное любопытство земледельца, стремление мастера постигнуть свойства нового для него материала или инструмента.

Новость и то, что клуб, соломенная крыша которого из-за близкого соседства внушала Наталье Кузьминичне столько беспокойства, покрыт теперь дранкой, и очень щеголевато, затейливым узором. На стене клуба появилась новенькая красная доска, на которой написаны мелом имена передовиков, чего на моей памяти в Ужболе никогда не бывало. На зеленой лужайке возле клуба, где до начала сеанса, небрежно опершись на велосипеды, обыкновенно красуются самые выдающиеся во всей округе женихи, чьи-то заботливые руки врыли в землю самодельный стол и две скамейки — по-видимому, чтобы было где поиграть в шашки, шахматы, домино…

Я припоминаю, как в мартовскую нашу поездку в Ужбол на узкой, наезженной между сугробами зимней дороге повстречался нам большой обоз, и мы, вынужденные своротить, остановились чуть ли не по пояс в снегу. обоз тянулся мимо нас, как на смотру, освещенный садившимся за ним красным солнцем, и мне хорошо были видны то и дело мелькавшие новые гужи, справные хомуты и целые, не в узлах, вожжи, свежев дерево оглоблей под старой, но крепкой дугой, вытесанные, должно быть осенью, еще светлые копылья, грядки и отводы многих саней. Эти мелочи, ничего не говорящие иному горожанину, деревенскому жителю служат своеобразной аттестацией солидности и основательности хозяйства, зачастую куда более веской, чем, к примеру, персональная «Победа» у председателя колхоза. Точно так же и такие для городского глаза незначительные подробности, как аккуратно подбитая под бок солома, на которую покойно привалился возница, или то, что сено у него не брошено кое-как, но лежит в веревочном хребтуге, — все это, на деревенский взгляд, факты важные.

Не будучи крестьянином, я, однако, приучен с детства судить по такого рода подробностям не только о человеке, но и об его деревне, а Ужбол, как и вообще Райгородский район, я знаю ровно, четыре года.

Впереди, за пожарным депо, за церковью на горе и отстоящей чуть влево от церкви сельской лавочкой, светлеется посреди площади большое, крытое тесом, еще не достроенное деревянное сооружение, — новые возовые весы, как я догадываюсь. Собственно, такие весы теперь употребляются по большей части не для взвешивания возов, а грузовых машин, но так уж принято их называть. Кажется, в прошлом году меня обрадовало, что молодой председатель колхоза, Николай Леонидович Ликин, озаботился ремонтом возовых весов, а сейчас вот он уже новые строит — стало быть, деньги имеются и есть что взвешивать.

Но я иду не к весам, мне хочется посмотреть, как работает Наталья Кузьминична, и я сворачиваю в переулок, следом за Виктором, который вызвался проводить меня к матери. Виктор с самой весны работает в кузнице молотобойцем, он спрашивает меня, как я считаю, ничего это специальность, хорошая, или лучше уж было остаться ему в тракторной бригаде. Я отвечаю ему, что специальность эта и всегда-то была завидная, кузнец был первым человеком на селе, всеми уважаемым за свое ремесло, очень нужное в деревенском обиходе, а сейчас эта специальность вовсе стала редкой, потому что молодежь в кузнецы почти не идет. Мне приходит в голову, что Виктор, в отличие от своего брата Андрея, разбитного, быстрого и острого парня, из той породы, какая вырабатывалась в старое время в питерских лавках и трактирах, куда ежегодно отправлялись отсюда тысячи подростков, — что Виктор, будучи прямой противоположностью своему брату, являет собою великолепный тип коренного русского землепашца. Такие вот большие, сильные и справедливые мужики — а Виктору уже двадцать восемь лет, и отпусти он бороду, то была бы она у него лопатой, — такие непьющие, рассудительные работники, если и не пахали землю, все равно из деревни не уходили, избирали себе ремесло кузнеца, колесника, шорника, были мирской совестью, судьями, советчиками и ходатаями.