Лев Правдин - Ответственность Страница 40

Директор что-то писал, и у него был такой величественный и вместе с тем озабоченный вид, будто он сочинял план генерального наступления. На Сеню он не посмотрел, а только вздернул плечи, высоко подбитые ватой, и тонким флейтовым голосом отрывисто приказал:

— Садись.

Голос вполне соответствовал его мелкому бледному лицу и незначительной фигуре. Вокруг глубоко сидящих глаз у него было много мелких морщинок, что придавало томность его взгляду. До директорства он играл в оркестре филармонии на контрабасе и считался хорошим музыкантом. Как и все неумные люди, был упрям и сварлив, а попав на столь высокий пост, сделался еще и подозрителен.

Сам-то он отлично понимал, что в руководящее кресло он свалился случайно, и очень огорчался, зная, что и другие об этом догадываются. Для солидности он носил военную форму, которая делала его похожим на вахтера. Любил подписывать приказы и обожал пышные массовые мероприятия. Ударные инструменты считал главными в оркестре. От военной службы освобожден по причине эпилепсии.

Поставив точку, он еще долго, словно прощаясь, томно смотрел на нее и только потом обратил внимание на своего посетителя.

— Что? — вдруг отрывисто воскликнул он, вскидывая ватные плечи.

Сеня промолчал. Он знал эту привычку директора ошеломлять собеседника каким-нибудь бессмысленным вопросом. Не знакомые с этой привычкой обычно терялись и забывали, зачем пришли.

— Что? — повторил. — Значит, воскрес?

— Воскрес.

— Совсем, говоришь, воскрес? Неплохо для начала, неплохо.

Наступила тишина. Сеня собирался с мыслями, директор, наверное, тоже.

— Неплохо, — повторил директор и после нового продолжительного молчания, наконец, спросил: — Так какие у тебя, говоришь, планы?

— Я еще ничего про планы не говорю.

— Ну, тогда скажи.

— Буду работать и учиться.

— Это хорошо, — без всякого воодушевления, но почему-то очень озабоченно подхватил директор. — Очень хорошо. Очень… А выдюжишь?

— Что?..

— Учиться-то? Отстал ты солидно. Болезнь, она, знаешь, не способствует. Ты бы лучше отдохнул с годок. Оклемался. Смотришь, все и утрясется.

Но Сеня ответил, что ждать он не может, пока что-то там утрясется, чувствует он себя прекрасно и все пропущенное наверстает, ему помогут и товарищи, и преподаватели, да и он сам приложит все силы.

Чем больше он говорил, тем растеряннее становилось лицо директора. Можно было подумать, будто Сенина настойчивость разбивает какие-то его хорошо продуманные планы, и вверенные ему войска в смятении бегут с поля боя. Спасая положение и решившись ввести в бой последние свои резервы, с отчаянием нажал он кнопку звонка, изящно отставив при этом мизинец. А Сене приказал:

— Ты пока выйди, а мы тут посовещаемся.

Сеня не сразу сообразил, с кем собирается совещаться директор в пустом кабинете, но послушно пошел к выходу. Тут дверь распахнулась, и в кабинет ворвалась секретарша директора, большая, толстая девица, которую все в училище — и преподаватели, и студенты — звали просто Пашенькой. Сеня отскочил в сторону, давая ей дорогу.

В приемной он сел на стул против Пашенькиного стола. Скоро она вылетела из кабинета, прокричав на ходу: «Ты подожди», и тяжелый топот ее ног затих в коридоре.

Вошел Бровин — староста курса, на котором учился Сеня. В училище его прозвали «Велосипед» за плавность хода, за резкий, как треньканье звонка, голос и за то, что настоящее его имя было Велемир. Конечно, Пашенька уже успела сказать ему про Сеню, потому что он, наверное, еще за дверью протянул руку для рукопожатия, да так и вошел с протянутой рукой.

— Здорово! Как настроение?

Взяв его руку повыше ладони, Сеня направил ее в сторону кабинета.

— Там тебе все, что надо, обскажут про мое настроение. Валяй, проходи.

Велка подкатил к двери:

— Зря это ты… Обижаешься зря. Обстановка, понимаешь, такая, что я и сам не рад.

— Не рад? Да что ты?

— Вокруг тебя, говорю, обстановка неблагоприятная.

— Ты о чем, Велосипед? У меня и обстановка и вообще все отлично.

Велка с удивлением посмотрел на Сеню. И вдруг исчез за директорской дверью, потому что о приемной появилась Угарова. Она прошла молча, и даже не взглянула на Сеню, и не ответила на его приветствие. Он увидел только ее круглую спину и вздрагивающие на ходу плечи, на которых колыхалась желтовато-серая тяжелая, толстая вязаная кофта, шлепая по бедрам вытянувшимися угловатыми полами.

Стремительно вошла Пашенька. Усаживаясь на свое место, громко спросила:

— Ты что такой бледный?

— От радости.

— Фу ты! — возмутилась она. — Я серьезно.

— Все сейчас бледные.

— Ну да! А я-то не бледная.

Он посмотрел на ее толстые щеки такого цвета, будто она их натерла кирпичной пылью. Сидит за своим столом против него, придавив казенные бумаги своей большой, тяжелой грудью. Смотреть на Пашеньку почему-то было всегда неловко. Сеня отвернулся.

— Что-то вроде отощала ты…

— Шутишь все. А я и сама не знаю, с чего это я такая, — вздохнула Пашенька. — И работы много, и забот всяких. И здесь, и дома. А я хоть бы что…

За дверью гудела и громко дышала Угарова. Помолчит немного и снова загудит, как большой шмель в спичечной коробке. Ничего хорошего Сеня не ожидал от этого гудения. Пашенька тоже, наверное, так же подумала и поманила Сеню.

— Слушай, — зашептала она, — все я знаю, о чем Угарова хлопочет. Она тебя в детский дом хочет сунуть или в колонию для малолетних. Я сама для нее такую бумагу печатала.

— В какую колонию? Что я — вор?

Ее грудь, колыхаясь, придвинулась к нему. То, что сказала Пашенька, показалось Сене глупой выдумкой, но он понимал, что если за дело взялась Угарова, то глупость становится опасной. Да, так оно и оказалось. Угарова написала, что студент Емельянов, сын изменницы Родины, пользуется поддержкой каких-то темных личностей и поэтому нуждается в срочном воспитательном воздействии.

— Какие это «темные личности»?

— Откуда я знаю? Так она пишет. Что они, личности эти, пригрели тебя, что-то в тебе разжигают, но сами не показываются, а подсылают малолетних, чтобы хлопотали за тебя. И директора она подговорила, чтобы он эту бумагу подписал. Они и Елену Сергеевну в командировку угнали, чтобы она им не мешала. Она бы не дала тебя в обиду. Вот они и придумали командировку.

Оглядываясь на клеенчатую дверь, Пашенька доброжелательно предупредила:

— Ты только сразу не кричи. Ты послушай, что я скажу. Плохого не посоветую. Ты откажись от матери…

— Как это «откажись»?

— Ну, скажи им там, — она показала на дверь кабинета, — скажи, что ты сам по себе. Для формальности. Тогда уж никто не придерется. Ты слушай. Я тебе советую. Не будь дураком, выступи и скажи. Ну что ты так смотришь на меня? Ну, что ты так смотришь!..

В ее смирных глазах блеснули слезы, оттого что она от самого чистого сердца хотела помочь хоть чем-нибудь, хоть советом, который она считала добрым. И видно было, что и сама-то она считает подлостью то, что предлагает Сене: не бороться, не стоять на своем, не доказывать, а просто трусливо прикрыться подленькими словами.

— А что ты можешь сделать? — страстно спрашивала она. — Ну что? Скажешь — подлость? Сама знаю, что подлость. Ты только не думай, будто это я от себя. Это мне Угарова велела тебе подсказать. Только ты не говори никому…

— Зачем ей-то это надо? Угаровой?

— Добра тебе хочет.

— Угарова? Добро у нее какое-то подлое. И ты тоже…

— Сенечка, ну, честное слово, я для тебя что хочешь. Я думала, как тебе лучше. Наверное, я чего-нибудь не поняла.

Сеня заглянул в ее глаза; нет, ничего, кроме чистой слезы, он не обнаружил. Ни намека на смятение или раскаяние.

— Ты и сейчас ничего не понимаешь, — заметил он.

Она возмутилась, но как-то равнодушно:

— Фу, какой ты злой! Думаешь, так уж и нет у меня совести? Совсем нет! Ну и не надо! И уходи! И к черту!..

Она со стуком начала выдвигать и задвигать ящики. Что она там искала? Совесть? Свою добрую, на все согласную, мягкую совесть? Теплую, потную, как свалявшееся одеяло.

Постучав ящиками и немного успокоившись от этого, Пашенька обиженно и горячо вздохнула:

— Никому про это не говори.

— Про совесть?

— Далась тебе совесть. Что я тебе рассказала, никому. Ой, Сеня, ты смеешься? Или ты плачешь?.. Я сейчас тебе воды…

Совсем дура. Подумала, что у него истерика, как у слабонервной девчонки. Хотя все может случиться. Сеня в эту минуту и сам не знал, что он сейчас сделает — рассмеется или устроит небольшой погром.

— Скорей всего, мне смешно, — успокоил он Пашеньку. — А этим, своим, — он показал в сторону кабинета, — этим скажи, что мне на все наплевать.

Но объясниться с «этими» пришлось ему самому. Внезапно распахнулась дверь. Показался Велосипед. Истово и четко, как регулировщик, он направляюще взмахнул рукой: