Борис Порфирьев - Костер на льду (повесть и рассказы) Страница 42

А через день кто-то сказал ему, что Снежков, вместо того, чтобы отгружать торф на ГРЭС, высыпает его в карьер, и он вызвал меня к себе и при всех инженер­но-технических работниках задал мне очередную трепку.

— Кто давал разрешение?! Шкуру спущу! Торф сей­час дороже золота! Хочешь, чтобы фронт танков не по­лучал?! Да знаешь, что с тобой надо сделать за это?!

Он стоял, упершись кулаками-кувалдами в столеш­ницу, и лицо его наливалось кровью.

Я не вытерпел:

— Пров Степанович, шесть вагонов — это капля в море. Зато мы за это время вывезли уже десятки ва­гонов и не сорвали работу ГРЭС.

— Я тебе покажу «не сорвали работу», щенок! — Он стукнул по столу кулаком.— Где ордер на костюм? Выкладывай на стол!

— Костюм мне не нужен. Я и в кителе прохожу, а ордер не отдам принципиально. Я заработал его сво­ими руками, своими нервами, своими бессонными но­чами. В конце концов, смертельным риском — я сам водил поезд по мосту, который держится на курьих ножках!

Я решил, что терять мне нечего, и поднялся, не до­слушав Хохлова; крик его раздавался даже в коридоре.

Совсем некстати приоткрылась дверь парткома: кому-кому, а Дьякову в эту минуту я не хотел попадать на глаза, потому что, наверное, походил на потрепан­ного в драке воробья; во всяком случае, лицо у меня было раскрасневшимся и вспотевшим.

— А ну-ка, зайди сюда,— поманил меня пальцем Дьяков.

Прикрыл дверь, уселся за стол и усмехнулся:

— Воюешь все?

Я тяжело дышал; ничего не ответил.

— А ты бы как-нибудь зашел в партком, что ли, вместо того, чтобы партизанить.

— Я не партийный,— сказал я.

Усмешка снова тронула его губы:

— А что, по-твоему, комсомолец — в отличие от члена партии — должен воевать в одиночку?

Поняв, что я не намерен откровенничать, посове­товал:

— Ты хоть сядь, приди в себя. Торопиться да шу­меть — это не всегда полезно.

Я видел, что он нарочно медленно достает кисет, не торопясь скручивает цигарку.

Не дождавшись, когда я заговорю, промолвил:

— Вот кипяток, смотрю на тебя...— Он затянулся сизым дымом, выпустил в потолок длинную струю; про­должил миролюбиво:— Чем одному-то воевать, шел бы поближе к народу, посоветовался.

Хотя этот совет напоминал слова Калиновского, что один человек ничего не может, я сказал раздраженно:

— О чем советоваться, когда все ясно? Хохлов шу­мит из-за шести вагонов фрезера, а сам ведь прекрасно понимает: не пойди я на жертву, мы бы остановили завод.

— Ты зря-то не петушись. Шесть вагонов тоже чего- то стоят. У Хохлова тут подход хозяйский.

Я поднялся.

— Ну, я пойду.

Дьяков развел руками:

— Дело твое...

Открывая мне дверь, предложил опять:

— Слушай-ка, Николаич, ты бы домой ко мне, что ли, как-нибудь зашел. Чайку бы попили, поговорили.

Я решил, что зайду непременно. Но выполнить своего обещания мне не удалось. Все дни проходили в разъез­дах, в штурмовщине; разболелась нога, я был зол, и только Ладины письма скрашивали мне жизнь. Осенью она написала, что радуется моим успехам, и только тут я понял, что ей было легче проследить по письмам за тем, чего я добился, чем мне самому здесь, на месте, занятому текучкой.

Да, работа моя наладилась, но зато какой ценой приходилось за нее расплачиваться! Возвратившись до­мой разбитым, я знал, что не успею отдохнуть, как меня поднимет звонок Хохлова:

— Снежков! Что у тебя там на Островке? Проспал все! Вагон сошел! Выезжай на аварию!

Бывало, он перехватывал меня на какой-нибудь стан­ции и гнал в другой конец.

— Пров Степанович,— пытался я отказаться,— под­- нимут вагон, одни справятся. У меня сегодня во рту маковой росинки не было. Приеду, опять столовая будет закрыта.

— Никаких разговоров! Только о своей шкуре забо­тишься! А столовой я сейчас прикажу, чтоб тебя ждали всю ночь.

Официантка Дуся, чаще других дежурившая в таких случаях, садилась против меня в пустой, освещенной тусклой лампочкой столовой и горестно качала головой. А я радовался полуостывшему обеду и шел домой в предвкушении нескольких часов спокойного сна, зная, что утром меня снова поднимет звонок Хохлова.

В один из последних теплых дней, когда по поселку летали паутинки, Дуся пригласила меня к себе в гости, и я, подкупленный возможностью провести вечер в до­машнем уюте, от которого совсем отвык после того, как уехал из Настиного общежития, согласился.

И действительно, мне понравилось здесь все—и чис­тенькие салфеточки на комоде и швейной машине, и ра­мочки из ракушек, и цветные картинки, пришпиленные к стенам, и старенькое зеркало, и гора подушек на высо­кой постели. Дуся легко носила свое полное тело, затя­нутое в пестрый халат, сновала от стола к буфету. Шум примуса сливался с шумом паровоза, пускающего пары в сотне метров от Дусиного окна, над моей головой дребезжала черная тарелка радио; я ничего не слышал из Дусиных слов. Наконец, чай вскипел. Поставив эма­лированный кофейник на стол, Дуся села рядом со мной.

— А, может, все-таки выпьем?

Я покачал головой.

— Нет, Дусенька, мне нельзя.

— Что у тебя, язва, что ли? Не обращай внимания. У Прова Степаныча язва, а он пьет вовсю. Говорит — помогает.

— Нет, мне нельзя, потому что я... физкультурник.

— Ну-у, у меня был один знакомый культурник из дома отдыха, так пил не хуже Прова Степаныча.

Я улыбнулся:

— Вот, когда буду культурником в доме отдыха, тогда и буду пить.

— Да уж там была бы жизнь — каждый поднесет. И отоспаться можно. А здесь ты изведешь себя. Смот­рю я и не знаю, когда ты отдыхаешь.

— Война, Дусенька.

Она усмехнулась:

— Не война, а Пров Степаныч...

— И Пров Степаныч. Сам не спит и другим не дает.

— Жалко мне тебя. Умнее других, а не понимаешь. Это одна видимость, я ведь все знаю. Слышал, поди, жил он со мной?

Она посмотрела на меня настороженно и выжида­тельно.

— Я сплетен не слушаю.

— Чего уж, весь поселок знает,— вздохнула она и нахмурилась.

Она так низко склонилась над чашкой, что я видел белую ниточку пробора.

— Помочь я тебе хочу,— сказала она, не поднимая головы.— Не знаете вы Прова Степаныча. Не такой он, чтобы не спать. У него как? Проснется утром, соберет к себе всех или обзвонит, даст накачку, а в одиннадцать выпьет полтораста грамм и ложится спать. Секретарше скажет, к кому посылать курьера — к Дуське,— Дуся подняла голову и горько усмехнулась,— к Феньке, к Машке; это если из треста вызывают... Курьер и бе­жит... А начальство тревожит не каждый раз. Вот наш Пров и спит до пяти часов. Там проснулся, пообедал с водочкой и снова начинает обзванивать, когда у вас работа кончилась... А вы, дураки, думаете .— он дву­жильный...

Я поворошил свою память. Действительно, днем он меня ни разу не тревожил. Вспомнилась виденная по­завчера картина: пьяного директора ведут под руки к дому среди бела дня. Давно перестав чему-либо удив­ляться, я все же был изумлен, когда через несколько часов услышал его громовой голос — Хохлов был со­вершенно трезв. «Ну, ничего,— подумал я,— посмотрим, застанешь ли ты меня сейчас врасплох!»

Дуся отвернулась к окну и задумчиво крутила чай­ную ложку. На улице сгущались сумерки, первая звезда переливалась над депо, зеленая и холодная. Пахло пре­лой ботвой и паровозным дымом.

Когда в комнате стало темно, Дуся подошла ко мне, нерешительно положила на плечи полные горячие руки.

— Останешься?

Не повертываясь, я снял Дусину руку с плеча и, не выпуская ее, покачал головой:

— Нет, Дусенька.

— Гордишься?

— Нет. Просто не надо этого.

Она усмехнулась:

— У меня и не такие оставались...

— Ты говорила.

— Да что там Пров. Повыше его бывали. Всякие приезжают. А раз приедешь — столовой не минуешь...

Я положил ее руку на ладонь и похлопал другой ладонью:

— Не грусти. Еще выйдешь замуж.

Она выдернула руку, и мне показалось, что заплака­ла. Потом, не зажигая света, отыскала шаль и, накинув ее на плечи, сказала:

— Пойдем, провожу. Или стыдишься?

Я вспомнил о сплетнях, заставивших меня уехать от Насти, но отказаться не имел права.

На улице играла гармошка, нестройно пели девушки.

Теребя кисти шали, Дуся взглянула мне в глаза и произнесла уверенно:

— Значит, ты любишь кого-то.

«Кого я люблю? Что она выдумала?» — подумал я грустно и отрицательно покачал головой.

— Нет, любишь, не скрывай.

— Что ты, Дусенька, я один на свете. Нет никого у меня.

— Любишь,— повторила она настойчиво.— Я жен­щина, понимаю все...— добавила она задумчиво и пе­чально.— Иначе бы не берег себя...

Навстречу шли двое пьяных. Я выставил плечо впе­ред. Но они почтительно уступили дорогу.

«Черт! Нехорошо,— подумал я.— Это механики. Вдруг они напишут Ладе?» И неожиданно мне стало радостно оттого, что я вовсе не одинок, что есть у меня на свете родная душа, что я могу поехать в отпуск в Москву, что я в любое время могу написать Ладе письмо и даже послать телеграмму. Так, ни с того ни с сего, взять и послать телеграмму!..