Борис Порфирьев - Костер на льду (повесть и рассказы) Страница 41

Мне сразу стало скучно с ним говорить. А он добил меня, заявив:

— Принимайте Хохлова таким, какой он есть.

Он сидел передо мной импозантный и лощеный. Ка­залось, что он не член комиссии из главка, приехавший по моему письму, а джентльмен, только что пришедший с теннисного корта. Именно — с теннисного корта, хотя и был он не в белом фланелевом костюме.

В его тоне мне чудилось высокомерие.

Я сказал устало:

— Но нельзя же так относиться к людям? Они — эти замечательные девушки — работают целый день, проступаясь по колено в воду, а дома их ждут нары в два этажа, да печка, где они сушат свои бахилы...

— Александр Николаевич, вы — молоды и поэтому торопливы в своих выводах. Торфопредприятие — это не завод. Мы целиком зависим от капризов природы. Ни крыши над головой, ни пола под ногами на торфяных полях быть не может. Кроме того, вы забываете, что идет война. Жесточайшая из всех, что знало человечест­во. Поэтому нам не приходится считаться с трудностя­ми. Судя по тому, что вы хромаете, и по вашей форме, я предполагаю, что вы были на фронте. А поэтому вы знаете, что солдату приходится переживать большие трудности.

Упоминание о фронте в устах этого человека в эле­гантном костюме мне не понравилось. «Послать бы тебя самого на фронт»,— подумал я неприязненно.

А он продолжал:

— Вы совершенно справедливо назвали девушек, работающих на торфе, замечательными. Я позволю себе назвать их героинями. Как я понял из ваших разгово­ров, вы не бывали на добыче гидроторфа. Завтра мы с вами туда съездим. Вы увидите там девушек, которых окрестили «русалками», и скажете, что не каждый фрон­товик бывал в такой переделке.

Я опять покосился на его лакированные туфли и пе­ревел взгляд на свою ногу. По-моему, он заметил мой взгляд, потому что на его губах мелькнула слабая усмешка.

— И вот, увидев этих «русалок», вы перестанете считать труд ваших транспортников невыносимым.

— Игорь Владимирович, я не об этом. Война—есть война, и выпуск танков — есть выпуск танков. Люди ра­ботают по-фронтовому, чтобы приблизить победу. Но я говорю о тех условиях, которые Хохлов обязан со­здать для рабочих, о его грубости...

— Дорогой Александр Николаевич, хорошая работа Хохлова — это хорошая работа. А самодурство — это самодурство. Но помните, что борясь с ним один на один, вы ничего не сделаете. Плетью обуха не перешибешь. На обух надо выходить с обухом. Очевидно, роль обуха может сыграть коллектив. Запомните второй мой завет: один человек ничего не может, может лишь коллектив— люди.

— Людей Хохлов стремится или купить, или запу­гать... Вот на днях я с ним сцепился. Вздумал посылать за сеном двух моих старух; они у меня на легкой рабо­те — подсыпают балласт. Я говорю, пошлю молодых. Нет, обязательно этих. А Долотов, начальник ЖКО, го­ворит мне потом: да ты что — не знаешь? Директор их учит. Они, оказывается, на активе посмели покритико­вать его за протекающую крышу в бараке. Вот как... А кто его хвалит, тому дает премии...

Я забыл о возникшей неприязни к моему собеседни­ку и излил перед ним всю душу. Он сидел, потирая ногу о ногу, и отпивал маленькими глоточками вино.

Утром он повез меня на гидроторф. Сильнейшая струя била, как из пулемета, и размывала глянцевитую массу. Торфососы, стоящие в центре карьера на дере­вянном помосте, выкачивали бурую жидкость и гнали ее по огромным трубам на поля разлива. Молодые де­вушки в комбинезонах — «русалки», о которых мне го­ворил Калиновский, ходили в холодной воде и вылав­ливали пни, которые были выбиты водяной струей и могли попасть в насос.

Калиновский опять был молчалив. Не глядя на меня, уронил две фразы:

— Так начинают с пятнадцатого апреля. О темпера­туре воды говорить вам нечего...

А вечером, после того, как он побывал со мной во многих местах, опять разговорился. Придя в его ком­нату в общежитии, я удивился его свежему виду, чистой сорочке, аккуратно повязанному галстуку и, что совсем было невероятно, блестевшим лакированным туфлям. Мой взгляд то и дело останавливался на них, потому что у Калиновского была привычка потирать ногу о ногу.

В самом начале нашего разговора он наклонился, поглаживая ладонями щиколотку, и спросил меня:

— Вы не будете возражать, если я сниму? Много ходил. Натерло очень.

Я не понял, о чем идет речь, и когда кивнул в ответ, он снял с правой ноги протез. У меня никак не уклады­валось в голове, что аккуратно поставленная под кро­вать ступня в пестром носке и замшево-лаковой туф­ле — это нога Калиновского, нога, прошагавшая за два дня много километров.

— Простите, — сказал я (и очень часто впоследст­вии, произнося это слово, я думал о том, что научился ему у Калиновского).— Простите,— сказал я,— вы бы­ли на фронте?

— Да. Комиссаром танковой бригады... Но в данное время нас с вами интересует не мой военный опыт, а те трудности, с которыми вы столкнетесь в работе. Самое первое, на что вы должны обратить внимание, это само­успокоенность мастеров, из которых вас перевели в старшие инженеры. Перебои на вашем предприятии, мне кажется, происходят по одной простой причине. Мастер думает: «А, что там, не будем укладывать тупик в ве­чернюю смену — все равно вон еще тот торф не успеют погрузить». А начальство бросило ночью на погрузку дополнительных людей, торф подчистили, тупик же к другому каравану не готов...

Я слушал Калиновского и думал, что он во всем прав, и был благодарен ему за науку.

Когда я уже собрался уходить, он спросил, как бы между прочим:

— Простите, Александр Николаевич, вы вчера гово­рили о каком-то письме. Вы посылали его на мое имя?

— Да нет! Я и не знал о вашем существовании...

Видя усмешку на его тонких губах, я понял, что допустил бестактность, и смутился.

— Итак?..— спросил он.

— Я писал жалобу в главк. Разве вы не по ней приехали?

— Дорогой Александр Николаевич, если бы я и при­ехал по вашему заявлению, мой долг не позволял бы до поры до времени говорить об этом.

Он задумался. Потом произнес, скорее предположи­тельно, чем утвердительно:

— Бывает и так: человеку, который жалуется, заты­кают рот повышением в должности. Это самый прими­тивный вариант,— и, словно спохватившись, добавил: — Однако в выводах не торопитесь. Если и не все пути хо­роши для достижения цели, то... элемент самодурства можно извинить ради хорошей работы... А бороться может только коллектив.

Он посмотрел в черное окно и поднялся, держась за спинку стула. Задержав мою руку в своей, произнес тепло:

— Только не вздумайте бежать от трудностей — вы здесь очень нужны. И всегда помните о торфе — это такое богатство... И сколько богатства в нашей стра­не!.. Все свое, ни у кого не занимаем... Я читал на днях: под Сталинградом оказались одни банки из-под тушен­ки не наши,— и он неожиданно — в первый раз!— рас­смеялся.

На другой день комиссия уехала.

Вернувшись вечером домой, я увидел на своем столе сверток. Я развернул его и с недоумением увидел бутыл­ку такого же вина, какое мы пили с Калиновским. Сверху лежала записка. «Александр Николаевич,— было напи­сано в ней,— примите маленький подарок в память о наших разговорах. Искренне ваш И. Калиновский».

Это была вторая и последняя — из тех, что предна­значались его родственнику...

Я завернул ее в бумагу и спрятал.

Глава двенадцатая

Где лишь в пору медведям одним да рысямЖить, не ведая ни горя, ни напасти,Там живу я, ожидая ваших писем,Как большого незаслуженного счастья.(Сергей Наровчатов).

Я с головой окунулся в новое дело, метался из кон­ца в конец предприятия, не спал ночей, сам выезжал на каждую аварию, но все шесть точек по-прежнему недодавали вагонов под погрузку. А тут еще на пути нам попался карьер, через который невозможно было проложить мост в короткий срок. Я забил восемь свай, но не решался пропустить по этому сооружению на курьих ножках поезд. А Хохлов звонил по пять раз на день:

— Какой ты к чертовой матери начальник! Срыва­ешь план! Дождешь, из области начальство приедет. Смотри, заступаться не буду, сам подбавлю жару! ГРЭС не остановишь из-за того, что какой-то сопляк Снежков нюни распустил и не знает, что делать.

Однако я понимал, что пустить поезд — значит рис­ковать жизнью людей и, чтобы не задерживать отгрузку торфа, приказал высыпать в карьер шесть вагонов фре­зера. Но даже после такой предосторожности я не отва­жился пустить поезд. Я сам сел на место машиниста...

Когда Хохлову доложили, что торф пошел с нового участка, он в первый раз похвалил меня и премировал ордером на костюм.

А через день кто-то сказал ему, что Снежков, вместо того, чтобы отгружать торф на ГРЭС, высыпает его в карьер, и он вызвал меня к себе и при всех инженер­но-технических работниках задал мне очередную трепку.