Евгений Марысаев - Голубые рельсы Страница 42

Эрнест помог Любе залезть в кабину. Дмитрий врубил скорость.

Вскоре машина въехала в тайгу. Фары рвали темень. От обледенелых стволов деревьев, вплотную подступивших к обочинам, рябило в глазах. Дорогу сильно замело. С тех пор как рельсы прибежали в леспромхоз, по ней ездили редко, и машина юзила. Дмитрий гнал на бешеной скорости, лихорадочно крутил баранку. В одном месте он не успел вывернуть руль. Передок «поцеловался» с толстенным стволом. Левая фара звякнула и погасла.

— Проклятье!.. — выругался Дмитрий, но осматривать повреждение не стал. Развернул машину и помчался дальше.

Люба безучастно смотрела на дорогу…

Впереди запрыгали огоньки леспромхозовского поселка. Казалось, они рядом, за той вон сопкой, но вот машина проезжала сопку, а огоньки светились все на том же расстоянии.

Кто-то всхлипнул. Эрнест посмотрел на Любу. Губы ее были плотно сжаты. Перевел взгляд на Дмитрия. Тот весь был поглощен трудной дорогой. Когда всхлипнули вторично, он понял, что это плачет не Люба и не Дмитрий, а он сам.

«Газик» въехал в поселок. Стая дворняг со злобным лаем бросилась за машиной. Дмитрий свернул в проулок и резко затормозил возле двухэтажного деревянного здания больницы.

В просторной теплой приемной было битком народу. Толька, приехавший с Каштаном на тепловозе, бледный, с трясущимися руками, объяснил: по местному радио объявили о несчастье, призвали добровольцев со второй группой крови явиться в больницу; и, хотя крови уже взяли в достаточном количестве, леспромхозовцы не уходили, каждый просил «на всякий случай» взять и у него.

Из белой двери с надписью под стеклом «ОПЕРАЦИОННАЯ» выглянула молоденькая медсестра.

— Товарищи, всех прошу освободить приемную! — приказала она. — Топаете, весь пол ходуном ходит…

Леспромхозовцы послушно вышли на мороз, но не расходились, толпились во дворе. Бригада путеукладчиков, Дмитрий и Люба остались. Осторожно ступая по половицам, они прошли к круглому столу, стоявшему в углу приемной, и расположились за ним.

Дмитрий крепко потер кулаком лоб, не глядя на бригаду, спросил:

— Как все это произошло?

Начали рассказывать.

— Прошу вас, не надо, не надо… — попросила Люба.

Замолчали, подавленные горем. Стало слышно, как за дверью операционной позвякивают инструменты. То и дело робко приоткрывалась входная дверь, внутрь приемной просовывалась голова. Глаза вопросительно смотрели на бамовцев: что нового? Им махали руками: ничего.

— Как он решился прыгнуть? — тихо сказал Саша. — Я бы… Я…

— Таков Ваня, — перебил Эрнест. — Прыгнул, потому что вопрос стоял так: быть мальчику или не быть.

— И не было почти ни одного шанса спастись самому… — вслух подумал Толька.

Все опустили головы, избегали смотреть друг на друга. Эрнест был тогда, на площадке тепловоза, как в шоке, не мог пошевелить ни рукой, ни ногой. Неотвратимость беды сковала все движения, лишила способности рассуждать. «Но будь я в здравом рассудке, смог бы прыгнуть к мальчику, как Каштан?..» — подумал сейчас он.

Чьи-то руки положили на стол, а затем развернули большой газетный сверток. Там были бутерброды с красноватой вареной олениной. Их принес здоровенный рыжий леспромхозовский малый.

— Откушайте, небось с обеда не ели, — сказал он и с неуклюжей осторожностью большого, сильного человека, стараясь не скрипеть половицами, направился к выходу.

Прошли три долгих часа, пока не открылась дверь операционной. Все поднялись. Люди в белых халатах устало сдернули на шеи марлевые маски, закурили. Среди них был Гога. Он подошел к бригаде.

— Кто у него из родных? — спросил он.

— Мать, маленькие сестренки, — ответил Дмитрий.

— Вызывайте мать, срочно вызывайте. Состояние крайне тяжелое.

…Каштан не приходил в сознание. Все мысли были только о нем, бригадире. Бригада, продолжая работать, перебралась жить в леспромхозовский поселок. Ночевали в школе. Местное радио три раза в день сообщало о состоянии здоровья Ивана Сибирякова. Тотчас звонили в Дивный, передавали новость. Когда наступал обеденный перерыв, машинист гонял тепловоз в поселок: что нового, как бригадир? И когда тепловоз возвращался к путеукладчику, парни сломя голову мчались ему навстречу.

На четвертый день Каштан пришел в сознание.

А вечером того же дня из Дивного приехали трое: Иннокентий Кузьмич, Дмитрий и сухая, рано состарившаяся женщина с большими узловатыми руками. Иннокентий Кузьмич и Дмитрий поддерживали женщину под локти. На лице ее светились добрые, всепрощающие глаза, щеки и лоб исполосовали глубокие морщины. Это была мать Каштана. Они сразу же прошли в приемную, вызвали дежурного врача. Доктор отвел Дмитрия в сторону, поинтересовался, подготовлена ли мать. Оказалось, всего ей не сказали.

— Свидание запрещаю. Извольте сказать всю правду, — распорядился доктор, а матери объяснил, что разумнее прийти утром, потому что больной Сибиряков сейчас спит.

Бригадой проводили ее в бревенчатую избу-гостиницу. Материнское сердце чувствовало, что случилось что-то страшное, это все видели и знали. Но она прожила нелегкую жизнь, хлебнула горя и держала себя воистину героически. Только однажды она тяжело вздохнула и сказала:

— Что ж вы мово Иван Степаныча-то не уберегли, проглядели?..

Этой короткой фразой было сказано все: и неутешное материнское горе, и сознание того ужасного, что предстояло испытать ей утром.

Когда собрались уходить, так и не сказав всей правды, в дверь номера постучали. На пороге появилась Люба. Мать поднялась, просветлела лицом.

— Ну, вот и свиделись, — сказала она, обнимая и целуя гостью. — Не соврал в письме Иван Степаныч, не соврал, правду отписал — царевна!

— Можно, мама, я с вами переночую? — спросила Люба.

— Милости прошу, сделай одолжение…

Утром на полустанке кричал тепловоз, приехавший из Дивного, звал бригаду путеукладчиков на смену, но рабочие не спешили, толпились за зданием больницы. Ждали. Наконец от гостиницы отделились две фигуры. Они шли медленно, склонив головы, как ходят на похоронах. Люба поддерживала мать под локоть. Когда они ступили на освещенное крыльцо больницы, Эрнест не узнал матери Каштана. Это была сгорбленная старуха с ввалившимися щеками, заострившимся носом.

Потоптались недолго возле больницы, потом вошли в приемную. Минут через десять дверь отдельной палаты, где находился Каштан, открылась, и в приемной показалась мать. Глаза ее кричали. Вдруг она сильно пошатнулась и, если бы не Люба и не доктор, стоявший у дверей, наверняка бы упала.

— Выпейте вот это. — Доктор поднес ей мензурку с лекарством. — Вы присядьте.

— Благодарствую, не надобно. Выдюжу, — ответила мать и без посторонней помощи направилась к выходу.

Хлопнула дверь. Эрнест посмотрел в окно через маленький незамерзший пятачок. Она шла узкой стежкой, пробитой в снегу, в своем длинном, черного ситца старомодном платье, грубых катанках, плюшевом жакете, и голова в черной шали склонилась набок.

XX

Из Новосибирска спасать Каштана прилетел профессор с мировым именем. Клиника, в которой он работал и которой руководил, пользовалась таким же уважением, как Боткинская больница в Москве и Филатовский институт в Одессе.

Парни разыскали его в гостинице. На стук в номер послышалось короткое, раздраженное:

— Входите!

Вошли, в нерешительности остановились у порога.

За конторским столом, подняв голову от бумаг, сидел, к удивлению Эрнеста, не почтенный старец (профессор-медик почему-то всегда ему представлялся почтенным старцем), а довольно молодой мужчина, лет тридцати семи, без единой сединки в иссиня-черных волосах. Глазищи под толстыми стеклами роговых очков огромны, дегтярно-черны, нос массивный, с горбинкой.

— Что вам угодно? — с неохотой отрываясь от бумаг, с явным желанием побыстрее выпроводить непрошеных гостей спросил профессор и раздраженно бросил на стол свои толстые роговые очки.

— Мы товарищи Вани Сибирякова… — сказал Эрнест.

Профессор забарабанил пальцами по столу. Руки у него были красные, шишковатые, чрезвычайно длинные пальцы с коротко остриженными ногтями находились в беспрестанном движении.

— Вы товарищи Сибирякова — что дальше? — нелюбезно поинтересовался профессор.

— Каштан будет жить?.. То есть Сибиряков?.. — робко спросил Толька.

— Ах, вот вы что хотите узнать! — усмехнулся профессор и резко, смахнув улыбку, поднялся.

Он оказался неожиданно маленьким и худеньким; большая голова, вдобавок увеличенная черной копной волос, выглядела на таком тщедушном теле чужой. Заложив руки за спину, скрипя нелепыми в здешних краях зимою легкими кожаными ботинками, он заходил, почти забегал по номеру.

— Будет ли жить больной Сибиряков?.. А я откуда знаю? Я что, Иисус Христос?.. Пророк? — Он подскочил к столу, схватил исписанные листки бумаги и потряс ими. — Предварительный диагноз — заметьте, пре-два-ри-тель-ный! — состоит из девяти пунктов, а одно определение его заняло две с половиной страницы. Каждого из этих пунктов вполне достаточно, чтобы человек отправился в иной мир. Сильнейшее сотрясение мозга, перелом таза, смещение позвоночника… Перенести такую травму! Невероятно! По всем законам медицины должна наступить мгновенная смерть, а он пришел в сознание и продолжает жить! Организм-уникум, чудовищно крепкий организм…