Евгений Марысаев - Голубые рельсы Страница 43

— Каштан должен жить… — сказал Толька. — Вы не знаете, какой он парень. Орден Ленина у него…

— Ну, уж это вы глупейшую вещь сказали, — успокаиваясь и садясь за стол, сказал профессор. — Ранги и награды для меня не имеют никакого значения… Если случится чудо и он останется жить, заберу его к себе в клинику и попробую… склеить.

— Вы уж постарайтесь, — попросил Толька.

— Уходите, уходите! Вы мне мешаете.

Осторожно прикрывая дверь номера, Эрнест оглянулся: профессор сидел, сжав красными волосатыми руками виски, и глядел на исписанные листки бумаги.

…Эти считанные дни, когда бригадир находился между жизнью и смертью, были для Тольки днями мучительных раздумий. Так много и так трудно он никогда не думал…

Он представил, что все то, что случилось с Каштаном, произошло с ним, Анатолием Груздевым, и что он, а не бригадир лежит сейчас при смерти. Вдруг случилось бы самое худшее… какой след оставил бы он на земле? В сущности, никакого. «Какой это Груздев? — припоминали бы люди. — А, это тот, который девчатам хорька вонючего подсунул?»

И ему становилось страшно.

А Каштан, размышлял он дальше… На Березовой — Сыти, которую он прошел от первого до последнего костыля, сейчас гудят поезда. И здесь скоро загудят, на вот этих голубых рельсах, что уложил бригадир. Нет, его не забудут. А ведь Каштан старше Тольки всего на пять лет, но успел сделать столько, сколько едва ли сделает Толька за всю свою жизнь…

Странно, не день и не месяц знал Толька Каштана, но лишь теперь смог дать четкое и ясное определение своего отношения к бригадиру. Это было безграничное уважение. Каштан научил его, пожалуй, самому важному, без чего существование человека теряет весь смысл: любить и уважать труд…

…Утром Каштан захотел видеть своих парней.

Бригаду инструктировали доктора, как себя вести, чтобы не выдать себя взглядом, не ранить случайным словом.

И вот они переступили порог палаты.

Марлевая шапка, плотно и гладко закрывавшая голову и лоб Каштана, изменила его лицо — без каштанового чуба бригадира трудно себе представить. На переносье резко обозначилась вертикальная морщина. Одеяло, лежавшее на том месте, где должна находиться левая голень, было ровным и плоским. Правая рука в гипсе и согнута под острым углом. Предупреждали, что бригадир очень слаб, и свидание разрешалось не более трех минут. Но Каштан глядел на бригаду не мутно-больным, а твердым, обычным своим взглядом.

— Ну, парни, здрассте, что ли, — сказал он без напряжения, ровным голосом. — Как там ветка-то?

— Что с ней станется. Бежит, катится, как по маслу, — ответил Толька.

— Любо дело… Ты за бригадира, Эрнест?

— Я, Ваня, — ответил Эрнест.

— Верно решили… Сашка, что ж ты, милый, беззубый-то до сей поры ходишь? Не срамно?

— Гога говорит, зубы ему ешшо не завезли, — жалко улыбнувшись, ответил Саша.

— А ты как, Толик? Небось все шкодничаешь?

— Без тебя больно тоскливо, Вань… — отведя глаза в сторону, сказал Толька.

Три минуты прошли, в палату вошел доктор.

— Ну, выздоравливай, Каштан, выздоравливай, Ваня… — нестройно попрощались парни и заспешили к выходу.

— Эрнест, погоди, — остановил Эрнеста бригадир. — Доктор, на пару минут, ладно?

Доктор разрешил. Они остались вдвоем.

— Сядь, — сказал Каштан.

Эрнест сел на белый табурет, стоявший рядом с кроватью.

— Скажи честно, только в глаза гляди: тот пацан жив? Не покалечен? Тут все уверяют меня, что на нем ни одной царапины. Не больно верится.

— Ни одной царапины, Ваня. Комсомольское слово.

— Раз такое слово… — пристально глядя ему в глаза, сказал бригадир и облегченно вздохнул: — Ну, враз от сердца отлегло… Теперь, Эрнест, вот что: не знаешь, как моим платить за меня будут?

— Как платить?..

— Вот ты непонятливый! — поморщился Каштан.

Эрнеста даже жаром обдало. Чтобы как-то сдержаться, он встал, прошелся по палате, ответил:

— По закону процентов сорок или вроде этого… Я уточню.

— Ага, сорок… — Каштан сосредоточенно посмотрел в белый потолок. — Стало быть, полторы сотни. Маловато. Четыре рта все же.

— Каштан, милый, ты об этом не беспокойся, сестренки твои нужды не испытывают, не оставим мы их… — быстро заговорил Эрнест, сел на табурет и сжал здоровую руку бригадира. — Ты будешь жить, Ваня. Будешь!

— Погоди… «Жить, жить». Невелика радость, коли и жив останусь, на одной ноге прыгать-то… За сестренок поклон низкий. Теперь слушай, не перебивай, пристал я что-то… — Он посерел, задышал чаще и говорил с трудом. — Матушку до дому проводите, сердцем она слаба, боюсь, не выдюжит. Это раз. Любушку в обиду не давайте… Вот и все. Больше мне ничего не надо… Ты уж прости… небось не отойдешь до сей поры?

— До свидания, Ваня. До самого скорого.

…Прошли сутки. Каштан продолжал жить. Молодость, самые цветущие годы, кремневый, сибирской закалки организм побороли смерть.

Профессор не ходил теперь хмурым и раздраженным. Он развил кипучую деятельность. Зачем-то собрал путеукладчиков и долго расспрашивал, что за характер у Ивана Сибирякова. Горяч ли, спокоен? Любит ли трудиться или с ленцой? Как относится к развлечениям? И даже — какие танцы предпочитает танцевать: быстрые или медленные. Выяснив все это, профессор применил к тяжелобольному человеку, раздавленному физически и морально, свою систему исцеления, приводившую в ужас врачей леспромхозовской больницы. Разрешил неограниченное и долгосрочное посещение больного. Приказал поставить в палату радиолу. Перед обедом ежедневно, несмотря на свирепый мороз, Каштана, закутанного в одеяло, выносили в больничный двор на часовую прогулку.

— Вы утверждаете, что ему нужен покой?! — кричал он сомневавшимся в таком методе лечения врачам. — Консервативное заблуждение! Чушь! Покой нужен живым мертвецам. Вы не учитываете деятельного характера этого парня. Покой для него — яд!

Выходил из смертельного кризиса сын — и словно оживала мать, исчезала мутная тоска в глазах.

— Иван Степаныч мой крепкий, что камень, весь в отца, покойника, пошел, — оживленно делилась она своими думами. — Степана-то Тимофеича медведь пять раз в глухомани ломал, живого места не осталось, да взять не мог.

Бледное, как после болезни, Любино лицо вновь заиграло румянцем, и когда она после уроков приезжала из Дивного, к больнице не шла, а бежала.

Из Дивного в леспромхозовскую больницу навестить Каштана приезжали целыми делегациями. Несколько раз появлялись Грибовы — отец, мать и пацаненок, дорогой ценой спасенный от страшной смерти. Пацана, Сережку, родители нарекли новым именем — Ваней.

Как-то Люба вышла из палаты сильно взволнованная, со слезами на глазах. На вопрос Эрнеста: «Что случилось?» — не ответила и, всхлипнув, побежала вон из больницы. Встревоженные парни гурьбой ввалились в палату.

Каштан полулежал, обложенный подушками, чужими, какими-то стальными глазами глядя в одну точку на стене, играл желваками.

— В чем дело, Ваня? — спросил Эрнест.

— То нас двоих касается, — хмуро отмахнулся бригадир. — Да и вам знать не мешает: другая мне сердцу люба. Ну, прямо и выложил ей.

Сказал — и отвернулся к стене.

— Не дурил бы ты, Ваня, — осторожно сказал Эрнест.

— Жених одноногий… Тьфу! Уйдите! Больно тяжко мне сейчас…

Люба не приезжала из Дивного два дня. Появилась она в леспромхозе, когда узнала, что профессор увозит Каштана в свою клинику. Санитарный вертолет должен был переправить больного и врача до поселка, в котором находился аэродром.

Ярким солнечным днем вертолет приземлился на таежной поляне-пятачке, недалеко от больницы. Носилки с Каштаном несли, ехать по колдобистой дороге было рискованно: резкие толчки причинили бы бригадиру лишние страдания.

Хотя мороз и не отпускал, но в воздухе был новый запах, особенно легкий. Это был запах близкой весны.

Эрнест шел в изголовье Каштана. Следом семенила мать; она улетала вместе с сыном. Справа шагала Люба, заботливо поправляла съезжавшее с носилок одеяло.

На таежной поляне, весь бело-сверкающий от осевшего бурана, поднятого винтом, замер вертолет. Возле машины стояли пилоты в меховых летных костюмах, кожаных шлемах и теплейших собачьих унтах, перехваченных в щиколотках и ниже колен ремнями. Они приняли у парней носилки.

Иннокентий Кузьмич подошел к матери Каштана, трижды поцеловал ее.

— Спасибо тебе, мать, за сына, — сказал он. — На таких, как Иван, Россия стоит.

— Вы б лучше не благодарили, — тихо отозвалась мать. — Вы б лучше…

Не сказав более ничего, она неумело полезла в распахнутую дверцу вертолета.

Дмитрий подошел к бригадиру.

— Ну, поезжай, — сказал он. — Верю: вернешься. Не один километр мы с тобой еще уложим.

— «Посмотрим», сказал слепой, — криво усмехнулся бригадир.