Олесь Донченко - Золотая медаль Страница 45

Он обвел глазами класс и остановил взгляд на Викторе.

— Правду сказать, я до сих пор еще не все знаю о намерениях кое-кого из вас. Вот, например, Перегуда. Помню, вы когда-то с таким увлечением рассказывали о работе сталевара…

Перегуда встал:

— Я и решил, Юрий Юрьевич, стать сталеваром.

— Да, — промолвил учитель, — итак, поступаете в металлургический институт?

— Нет, — ответил Виктор, — я решил в институт не идти… Хочу собственными руками варить сталь. Окончу школу и пойду на завод… Там…

Он не закончил, осмотрелся на притихших товарищей. Юрий Юрьевич подошел к Перегуде, положил руку ему на плечо:

— А мне кажется, что вы не совсем серьезно размышляли над этим.

— Серьезно, Юрий Юрьевич… Это… как вам сказать? В моем сердце. Я уже и с отцом говорил.

— Вы думаете, что так вас сразу и поставят к печи, поручат вам плавку? Это будет наивно, дорогой Перегуда!

Ученик зарделся.

— Я не ребенок… Знаю, знаю, что даже инженерам сразу не поручат плавок. Но я хочу пройти весь путь рабочего. Как Макар Мазай. Все, от самого низа. И… до сталевара…

Юрий Юрьевич повернулся и пошел к столу.

— Вы еще посоветуйтесь, Перегуда, с педагогами, с товарищами. Спросите, что думают по этому поводу комсомольцы. Но — хорош ваш задор, юношеская непосредственность!

Юрий Юрьевич вышел из класса с глубоким удовлетворением. Сегодня за сорок пять минут его ученики получили, наверное, больше, чем за несколько предшествующих классных собраний. В особенности радовался учитель за Шепель. Он видел, как разрывается круг, в который загнала себя ученица. Пусть это очень медленный процесс, но не было сомнения, что произошел сдвиг, и сама Лида старается исправить свой характер.

В учительской комнате работала Надежда Филипповна. Она встретила Юрия Юрьевича немного обеспокоенным взглядом, но, прочитав на его лице выражение сдержанной радости, улыбнулась своей хорошей, немного унылой улыбкой. Отложила в сторону тетрадь, которую перед тем просматривала:

— Я же вам говорила, что все будет как можно лучше!

— В самом деле, все прошло прекрасно, — весело сказал Юрий Юрьевич. — А Шепель, знаете, меня просто растрогала. И информацию хорошо организовала, и сама выступила очень хорошо. Говорили о выборе профессии. Волнует это наших десятиклассников. А Перегуда хочет после школы идти на завод работать сталеваром. Это неожиданность для меня. И знаете, так твердо заявил, уверенно. Видно, что давно над этим думает.

— Ну, у парня, наверное, временное увлечение. Он пойдет в институт.

— Возможно. Ученик серьезный, вдумчивый.

Он сел возле учительницы и сочувственно спросил:

— У вас неприятности? Вы словно чем-то обеспокоены.

Надежда Филипповна кивнула на раскрытую тетрадь.

— Размышляю. Домашнее сочинение Шепель, о которой вы только что говорили. Все у нее здесь правильно. И эпоху правильно характеризует, и произведения писателя, и образы его произведений — все гладенько. А вот ее души не ощущаю. Холодно и сухо у нее выходит. Хотя бы одно предложение шло так, чтобы от самого сердца!

— Ну, и что же?

— Думаю, как же оценить такую работу? Можно четверку поставить, но можно и пятерку. В прошлый раз мы обиделись друг на друга: она хотела обмануть меня, скрыть, что не выучила урок. А я, Юрий Юрьевич, влепила ей за это двойку. Именно «влепила». Но нехорошо это вышло: ведь двойка эта, в конце концов, была поставлена не за плохой ответ на уроке, а за обман.

— Двойка как наказание?

— Именно так.

— Как месть ученице за обман?

Надежда Филипповна увидела, как сразу помрачнело лицо Юрия Юрьевича, и глаза его за стеклышками пенсне стали непроницательными, без искорки.

— Я знаю, что вы требовательны и к себе, и к другим, — промолвила она. — Эта двойка меня мучает. В самом деле, похоже на месть. В таком случае это с моей стороны — негодный поступок. А я… я даже не задумалась, как это назвать…

Учитель немного помолчал и потом сказал:

— Нет, это — слишком. Вы просто допустили ошибку и тут же поняли это. Считаю самой большой несправедливостью, когда учитель наказывает ученика двойкой — ну, за баловство, за подсказки. Этим он наказывает себя. Да, убивает веру ученика в справедливость учителя. А к Шепель нужен особый подход.

Надежда Филипповна быстро взглянула на тетрадь ученицы. Юрий Юрьевич понял:

— Нет, пятерка, — это тоже будет неправильно, — сказал он, улыбаясь. — Если работа Шепель не стоит отличной оценки, конечно, ставьте четверку, тройку. Вы говорите, что получается у нее сухо, без души. Ей, бедной, нелегко так сразу написать «с душой». Искалечили ее еще в детстве. А гитлеровская оккупация, наверно, еще большее опустошила детское сердце. Думаю, что если бы Шепель училась в одной школе постоянно, ее бы уже перевоспитали и пионеры, и комсомольцы. А то она переменила три школы. Семья все время переезжала, пока, в конце концов, снова попала в родной город.

Надежда Филипповна сидела над развернутой тетрадью, в руках дрожал красный карандаш. Раздумывала. Ей хотелось поставить ученице пятерку и этим «загладить», как ей казалось, несправедливую двойку.

— Вы в следующий раз спросите у Шепель злополучный урок, которого она тогда не выучила, — посоветовал Юрий Юрьевич. — Я уверен, что она его уже прекрасно его знает. Вот и будет у вас повод ликвидировать плохую оценку. А сейчас в самом деле Шепель надо поддержать. На сломе девушка.

— Нет, так сухо написано! — вздохнула учительница. — Где уж здесь поставить отличный балл. Рука не поднимается.

Юрий Юрьевич взглянул на часы.

— Задержались мы сегодня. Пойдемте, Надежда Филипповна. Может, зайдете сегодня ко мне? Нет, в самом деле. Попьем чайку. Кстати, покажу вам чудесного меченоса; вчера получил. Да вы такого радужного меченоса никогда не видели. Расскажу вам, что меня давно уже интересует одна мысль — и знаете какая? Написать для школьников брошюру о домашнем аквариуме… рассказать о своих наблюдениях. Много, много интересного!

— В плане собственного наблюдения?

— Конечно!

— Да вы бы, Юрий Юрьевич, взялись за трехтомное исследование. Скажем, «История аквариума от Батыя до наших дней».

— Ну, ну, без насмешек! А то не покажу меченоса, и вы много от этого потеряете. Вот что!

От электрического света у учительницы серебрился клок седых волос над высоким лбом.

В коридоре ходили уборщицы с ведрами и щетками, слышно было, как в пустых классах передвигали с места на место парты.

— А может, в кино? — подумал вслух учитель. — Как вы? Может, посмотреть новый фильм о войне? Согласны?

Надежда Филипповна задумчиво спросила:

— Как вы думаете, не будет войны?

Она тихо вздрогнула, замолчала.

Молча прошли коридором, вышли на улицу. Была оттепель, по-весеннему веял ветерок, шумел в верхушках деревьев над тротуаром. Переливались, выигрывали гирлянды электрических огней.

Юрий Юрьевич осторожно взял Надежду Филипповну под руку.

— Я понимаю, — промолвил он. — Война… Вам, вероятно, вспомнилась Корея…

Он подумал, что разговор о войне непременно напомнит женщине ее страшное горе, а потому быстро перешел на другое:

— Я вчера читал рассказ Алексея Толстого. Представьте — зачитался до третьего часа ночи.

Надежда Филипповна поняла, что он намеренно переменил тему.

— А я читаю теперь наших молодых писателей. Интересуюсь талантами. Попадешь на самоцвет — как праздник на сердце. В самом деле, Юрий Юрьевич, сколько новых одаренных имен появилось! Но много и несамостоятельного, где-то у кого-то заимствованного или высосанного из пальца… О чем вы думаете?

— О наших выпускниках. Вот, думаю, мой десятый класс — чем отличается он от многих таких же десятых классов в других школах? Ничем! А мне все кажется, что это какой-то особый класс. Даже Шепель. Даже Мечик Гайдай, и тот, кажется, скрывает в своем характере какие-то хорошие черты.

— Верно, — задумчиво сказала Надежда Филипповна. — Хороший класс, и именно этим не отличается от многих других десятых классов.

— Нина Коробейник, — продолжал Юрий Юрьевич, — думаю, будет когда-то настоящей писательницей. У нее, правда, и спеси есть немного, и зависти к успехам одноклассников. Возможно, что есть и нездоровое стремление к славе. Но все это перебродит, перекуется, верх возьмет хорошее, прекрасное, что есть в ее сердце. Вы ее уже поняли? Она страстная, справедливая и, знаете, очень чуткая девушка. Думаю, что будет работать над рукописями по-настоящему, это ее увлекает. И напишет когда-то хорошее произведение.

— А Мария Полищук?

— Ну, это — профессор. В будущем, конечно. Ей, бедной, трудно избирать профессию: всем восхищается. Последнее увлечение — астрономия, но, наверное, не будет из нее астронома. Ее больше волнуют люди, а не планеты. Она и сама еще этого не знает.