Григорий Ходжер - Белая тишина Страница 45

Няргинцы разошлись. Валерий Вениаминович сварил уху, поел и с наступлением сумерек лег спать. Утром он пошел по стойбищу, знакомился с людьми, если приглашали, заглядывал в фанзы, зашел в один из четырех деревянных рубленых домов.

Пиапон, лежавший на нарах, при появлении Ломакина сел и закурил.

— Болеешь? — спросил этнограф.

— Нет, так лежу, — ответил Пиапон.

— Нечего делать?

— Да.

Валерий Вениаминович отметил про себя скупость на слова хозяина дома и стал разглядывать внутреннюю обстановку дома. Нары. Очаг, сложенный из камней. Шкафчик для посуды. И все. Все в точности, что в глиняных фанзах. Валерий Вениаминович попрощался и вышел. Пиапон опять лег, прикрыл глаза: у него болел раненый затылок, ломило голову.

«Пиапон будет контрольным человеком, — решил Валерий Вениаминович, выходя на улицу. — Проследим, сколько часов он будет в день заниматься полезным трудом».

Потом этнограф побывал в доме Холгитона, смотрел, как Годо ковал острогу.

— Где ты научился так ловко ковать? — спросил он кузнеца.

— Он мой работник, — не выдержал и похвастался Холгитон. — Хороший работник, все умеет делать. Нанай тоже занимаются кузнечным делом. Ты легенды и сказки любишь? Даже записываешь? Хочешь послушать, как у нанай появились мех кузнечный, молот и наковальня? Было это давным-давно, когда было — никто не помнит, ни самый старый ворон, ни самая старая черепаха, ни самый толстый, высокий кедр. Однажды вдруг подул сильный, пресильный ветер. Дует день, два, три, месяц, два, год. Людям не выйти из дома, зверям — из тайги. Начали люди голодать, все запасы юколы, сушеного мяса съели. Тогда нашелся среди нанай Мэргэн-Батор, он один выходил на рыбную ловлю, один охотился на зверей и подкармливал всех нанай. Но сколько может охотиться и рыбачить один человек? Сколько он может кормить весь народ? Решил Мэргэн-Батор убить этот проклятый ветер. Пошел на Амур, наловил вдоволь рыбы, пошел в тайгу, принес вдоволь мяса. «На, родной народ, ешь и жди меня!» — говорит он. Идет Мэргэн-Батор против ветра, идет день, два, три, месяц. По дороге он встречает стойбища, города с высокими каменными дамами, а в тех стойбищах и в городах никого нет на улице, тоже прячутся от ветра за каменными стенами. Даже железные лодки на Амуре попрятались между островами, не могут выйти на реку. Идет Мэргэн-Батор дальше, и вдруг ветер еще сильнее, еще жестче начал бить его в грудь, прямо валит с ног. Пригнулся Мэргэн-Батор и шагает все вперед, все вперед. Ветер все сильнее и сильнее, свистит в ухо так, что Мэргэн-Батор начал глохнуть. Посмотрел Мэргэн-Батор, откуда этот свист, а ветер бьет в глаза. Но все же он успел заметить большую дыру в черной скале. Из этой дыры и дул ветер. Обвязал голову Мэргэн-Батор кабаньей шкурой и полез в эту дыру. Лез он лез, полз он полз и вдруг чувствует, нет ветра, кончился ветер. Снял он с головы кабанью шкуру, огляделся и видит перед собой большой кузнечный мех, возле него наковальня, на наковальне молот. А перед наковальней стоит большой, весь черный человек.

— Ты чего тут куешь? — спрашивает Мэргэн-Батор.

— Сыну игрушку, — отвечает черный человек.

Рассердился Мэргэн-Батор и говорит:

— Ты тут ребенку игрушку куешь, ветер такой поднял на весь Амур, люди из дома не могут нос высунуть, умирают люди от голода. Кончай баловаться, сломай мех!

— Нет, не сломаю. Мне еще три года надо ковать игрушку. А до твоих людей мне нет дела, будут они живы или замрут все, — отвечал черный человек.

Еще больше рассердился наш Мэргэн-Батор и говорит:

— Тогда будем драться! Я не могу допустить, чтобы ты погубил мой народ. За три года, пока ты будешь эту игрушку ковать, на Амуре ни одного человека не останется в живых.

Начали драться. Дрались день, дрались два. Устали. Сели против друг друга, стали плеваться друг в друга. Плеваться тоже устали. Начали драться глазами, один зырк, другой зырк. Глаза тоже устали. Тогда Мэргэн-Батор вспомнил, что оставил запасов рыбы и мяса своему народу на год, а год уже иссякает. И откуда у него набрались силы, он взял молот и расколол им голову черного человека. Потом отдохнул, набрался сил, взвалил на плечи наковальню, мех и молот — под мышки и пошел обратно. Так у нанай появились кузнечный мех, наковальня и молот.

Холгитон набил трубку, закурил.

— Хорошая легенда, — похвалил Валерий Вениаминович. — Только откуда появились железные лодки? Это, видимо, пароходы?

— Кто их знает, может, и пароходы, может, какие и другие лодки, — невозмутимо ответил Холгитон. Он не только этнографу, но и своим друзьям-слушателям не признался бы, что про железные лодки и высокие каменные дома он добавил от себя: впрочем, няргинцы давно уже заметили, как после поездки Холгитона в Маньчжурию сказки его приобрели другую окраску и в них появились неведомые раньше города с высокими красными каменными домами, железные лодки, пагоды и церкви.

Время подходило к полудню, когда Валерий Вениаминович, записав еще одну легенду Холгитона, вышел из кузницы. На улице стояла жара. День выдался на славу, на небе ни облачка, солнце палило так, что на песок нельзя ступить босой ногой.

— Холгитон, я хочу с тебя фотоснимок делать, — сказал Валерий Вениаминович и для наглядности вытащил из кармана несколько старых фотокарточек: девушки-гольдячки, шамана, охотника — и показал Холгитону.

Старик взял фотокарточки, внимательно посмотрел на молодую девушку.

— Кто это? — спросил он.

Валерий Вениаминович рассказал, когда и где он фотографировал девушку.

Холгитон вытащил из-под первой фотокарточки вторую и замер.

— Это же Ива-мапа, — пробормотал он. — Это же шаман, Ива-мапа.

— Да, это шаман, — подтвердил Ломакин.

— Я его знал, это он, точь-в-точь он, я видел, как он камлал, в этой одежде видел.

— Тебя тоже так точь-в-точь сделаю.

Холгитон окинул этнографа блуждающим взглядом и покачал головой.

— Нет, со мной это не выйдет, я не шаман.

— А вот с девушкой вышло, она не шаманка.

— Девушку я не видел, не знаю, может, она какая другая.

— Ну вот что, пока я схожу за аппаратом, ты надень красивый халат.

«Зачем красивый халат? — думал Холгитон, глядя вслед этнографу. — А-а, какой я недогадливый! Шаман на бумаге появился, потому что был одет в шаманскую одежду, девушка тоже разукрашена, даже на носу повесила украшение, как на празднике: может, и мне нарядный халат поможет…»

Холгитон вбежал в фанзу, заставил Супчуки достать самый красивый халат и обувь, та поспешно сбегала за нарядом в амбар. К приходу Ломакина Холгитон был разнаряжен, как на большом празднике касан.

Весть о том, что приезжий русский собирается изобразить Холгитона на бумаге точь-в-точь, какой он есть, облетела стойбище со скоростью осеннего низового ветра. Все жители стойбища столпились возле Ломакина с аппаратом. Холгитон весенним, разнаряженным селезнем стоял среди сородичей.

Ломакин укрепил на треноге свой громоздкий аппарат, и в это время кто-то из мальчиков, приблизившись к объективу, увидел себя, стоящих позади его взрослых и закричал:

— Уже, уже все получилось! Как в зеркале получилось. Я один свое лицо вижу, а вы все маленькие!

Валерий Вениаминович поспешил закрыть крышкой объектив.

— Да, да, как в тусклом зеркале! — отвечал мальчик на вопросы товарищей.

Тут некоторые охотники, бросившие неотложные дела, начали расходиться.

— Что мы, в зеркале себя не видели, что ли? — рассуждали они.

Сделав три снимка, Ломакин попросил Холгитона запрячь упряжку собак.

— Зачем? — удивился Холгитон.

— Я сделаю твой снимок с упряжкой собак, — ответил этнограф.

— Мы собак запрягаем только зимой.

— Я сделаю сейчас, летом.

— Мы не запрягаем, понимаешь? Если ты меня сделаешь с упряжкой собак, люди будут смеяться, скажут, что Холгитон на старости лет спятил с ума, летом поехал на нартах. Нет, я не хочу, чтобы надо мной смеялись.

— Травы не будет видно, — сказал Валерий Вениаминович после раздумья.

— Хорошо, ты говоришь, травы не будет, — наступал Холгитон. — Но ты разве не видишь, что я в летнем халате? Как я на нартах поеду в летнем халате? Опять это вранье, опять про меня скажут нехорошее.

Ломакин уже собирался отказаться от своей затеи сфотографировать Холгитона на нартах, как из толпы вышел Ганга и заявил, что он согласен ехать летом на нартах. Поднялся хохот, люди смеялись, ухватившись за животы. Но Ганга, не обращая внимания на них, запряг собак и спокойно уселся на нарты. Валерий Вениаминович, к несказанному удовольствию Ганги, сделал несколько снимков, потом его же, уже в знак благодарности, заснял на оморочке.

— Теперь давай бумагу, на которой я точь-в-точь вышел, — потребовал Ганга, как только сошел с оморочки.

— Я сейчас не могу тебе ее дать, — бодро ответил Ломакин, не подозревая о надвигающемся скандале.