Григорий Ходжер - Белая тишина Страница 46

— Теперь давай бумагу, на которой я точь-в-точь вышел, — потребовал Ганга, как только сошел с оморочки.

— Я сейчас не могу тебе ее дать, — бодро ответил Ломакин, не подозревая о надвигающемся скандале.

— Мне тоже отдай, — потребовал Холгитон.

— Не могу я отдать, это сразу не сделаешь… Надо в растворе солей обмочить…

— Что, соли у тебя нет? — спросил Ганга.

— Да не такая соль, солей других много…

— Ты обманщик! Только для чего ты нас обманул, не пойму.

— Выслушайте, охотники, — уже тверже заговорил Ломакин. — Я здесь только снимаю, а на бумаге делаю дома, потому что, чтобы сделать карточки, требуются не только всякие соли, но и аппараты, сильный свет, какой горит в городах, вы видели их на пароходах. Я сделаю это в городе, а привезу вам в следующий раз.

Валерий Вениаминович вытащил все фотокарточки: девушки-гольдячки, охотника, сушильню юкол со свежими юколами, амбар на четырех ногах, хомаран, будто бы сшитый из черно-белой бересты. Охотники разглядывали фотоснимки, удивлялись их точности изображения.

— Я поверил тебе, Холгитон тоже поверил, — сказал Ганга. — Только смотри, привези такие бумаги, где я буду точь-в-точь. Скажи, а мои собаки тоже точь-в-точь получатся?

Услышав заверение этнографа, что его собаки будут изображены такими, какие они есть, Ганга остался доволен.

— Ты только смотри, первая собака, это мой вожак, любимец мой, ты его не перепутай с другими, — предупредил он.

— Она будет первой, — ответил Ломакин.

— Ай, как хорошо! — Ганга обернулся к Холгитону: — Ты слышал, мой Курен тоже на бумаге получится. Вдвоем мы с ним получимся.

ГЛАВА ВТОРАЯ

Большая вода затопила низкое правобережье озера Болонь, на левом берегу узкие кромки у мысов Большой и Малый Ганко не годились для поселения, и поэтому Токто с Потой решили остановиться в небольшом стойбище Джуен, который стоял в глубине озера. Из Джуена можно было с ночлегом выезжать на рыбную ловлю, выставив сети, ночью сторожить в заливах между мысами выходящих на кормежку лосей и изюбрей. Удачливые охотники частенько по утрам возвращались с богатым уловом сазанов, карасей, сомов и привозили туши лося. А кто охотился только на лося, выезжал из Джуена в полдень и не спеша поднимался по горной речушке Сэунур, которая петляла до головокружения и напоминала, если взглянуть на нее с высокой сопки, утиную кишку; к вечеру охотник добирался до мари, а утром возвращался с добычей.

— Место хорошее, можно жить, — говорили джуенцы, и Токто с Потой соглашались с ними: им тоже приглянулся Джуен, но про себя подумали, что Харпи не променяли бы ни на какое другое место. Кэкэчэ с Идари тоже разделяли мнение мужей, и только Гида с Богданом, которым надоела жизнь в стойбище, невзлюбили Джуен: им хотелось пожить уединенно в летнем хомаране, а Джуен — это все же стойбище с фанзами, с дымовыми трубами, с сушильнями юкол.

Молодые охотники, имевшие собственные берестянки, каждый день вдвоем уезжали на рыбную ловлю с ночевкой. Так как они не соглашались присоединяться к родителям, то нередко Токто в шутку бился с ними по рукам — кто утром вернется с большей добычей — и часто Гида с Богданом привозили полные оморочки рыбы, намного больше родителей.

— Молодые, ничего не скажешь, — смеялся Токто. — Запросто за пояс заткнули.

— Куда нам старикам, — поддакивали Какэчэ с Идари.

Токто и Пота любовались сыновьями: Гида вытянулся, раздался в плечах, был по-юношески гибок и строен; Богдан на три года моложе товарища, в таком возрасте, когда, как говорят нанай, окрепли только крупные кости, а мелкие — еще хрящи. Богдан тянулся вверх, как молодой тальник весной тянется к жаркому солнцу, и был по-мальчишечьи худ и голенаст. И кто бы мог подумать, что этот рано повзрослевший мальчик в пятнадцать лет уже определил свою жизнь. Он только год как живет с родителями, но ни отец, ни мать не знают, останется он с ними или вернется обратно в Нярги в большой дом: после смерти Баосы они пытались было привезти его на Харпи, но мальчик наотрез отказался вернуться в родную семью и два года жил в большом доме.

Ни Пота, ни Идари не знали, что пережил их сын во время гибели деда, они были страшно удивлены, когда при первой же встрече Богдан заявил им: «Вы обманщики, вы никогда не любили дедушку, говорили про него только плохое, а он был хороший. Он был лучше всех!»

И сам Богдан никому и никогда не рассказывал, что с ним произошло в день гибели Баосы. На всю жизнь запомнил он мельчайшие подробности этого дня. Помнит, как без звука исчезла в проруби голова деда и как, выбрав снасть, побежал вслед за Хорхоем, но пробежав саженей двадцать, остановился, будто наткнувшись на стену: он вспомнил, что, кроме основной проруби, есть другая, по другую сторону сети, она очень маленькая, эта прорубь, но бывают же на свете чудеса. И Богдан хотел верить им, хотел, чтобы свершилось чудо. Мальчик бросился назад к проруби, заглянул в одну, потом в другую, а прорубях сердито бурлила вода. Богдан встал на колени и начал молиться эндури, как молился в тайге на охоте, но тогда он просил удачи на промысле, теперь умолял всемогущего эндури совершить чудо и спасти деда. Он бил поклоны и смотрел с надеждой в прорубь, ему казалось, что вот-вот вынырнет из-подо льда дед, тряхнет головой, протянет руку. Проходило время, вода продолжала бурлить в проруби, и никакого чуда не свершилось. Обессиленный, потрясенный Богдан упал на снег и затих, но тут же поднялся, подполз к краю проруби и закричал:

— Дедушка! Дедушка! Я буду Заксором, дедушка, я буду Заксором, я останусь в большом доме, только ты вернись! Я буду учиться, я буду Заксором! Дедушка, вернись!

Вода продолжала бурлить в ледяном окне, безмолвная белая тишина висела над Амуром. Богдан теперь только понял, что дед никогда не вернется к нему и он не услышит его голоса, не ощутит его скупой ласки; он уткнулся в снег и заплакал.

Подъехали упряжки с охотниками, его подняли и посадили на нарты. Двое мужчин перебрали застывшие поводки крючьев.

— Шестого крючка нет, — сказал один из них, — поводок порвал и ушел с крючком.

— Какую силу надо иметь, чтобы порвать такой поводок, — сказал другой.

— Это не калуга, это черт был.

Дальше они молча перебирали крючки.

— Который крючок его подцепил, не найдешь теперь, — сказал первый.

— Из рассказа Хорхоя я понял, что крючок цапнул его за ногу, — сказал другой. — Выходит, он под водой успел сам отцепить его.

— Да, отцепил. Сильный человек! Кремень!

Остальные мужчины и женщины ниже по Амуру долбили лунки, чтобы забросить невод. Но невод вытянул только немного рыбы, утопленника не было. Тогда мужчины еще ниже выставили несколько снастей.

Домой Богдан вернулся со вторым дедом, Гангой. Большой дом был обнесен веревкой, мальчик знал, что это делается для того, чтобы не развалился дом после смерти хозяина. Весь вечер Богдан просидел на нарах, возле постели деда. В большом доме было душно, жгли десятки жирников. Ночевать Богдан пошел к Ганге.

— Смерть никого не щадит, — сказал Ганга, когда вошли в его низкую прокопченную фанзу. — Вот мы и остались вдвоем, я один теперь твой дед.

Старик вытащил из-за пазухи жирник и зажег его.

«Зачем он плошку с жиром таскает за пазухой?» — подумал Богдан.

— Я один твой дед, — повторил Ганга и добавил, глядя на мигавшее пламя: — Может быть, к концу жизни я стану богатым и хорошо заживу.

— Не знаю, дедушка, — немного подумав, ответил Богдан. — Для меня дед всегда останется живым, я ему дал слово стать Заксором. Ты тоже, дедушка, считай меня Заксором.

Ганга долго и сокрушенно молчал, потом сказал:

— Так не годится, Богдан, ты сын моего сына, а я Киле, и ты потому должен быть Киле. Только так.

— Нет, дедушка, я выполню слово, я сказал деду. Если школу откроют, пойду в школу учиться.

Больше Ганга ничего не сказал, но Богдан видел, как он был недоволен и сердит.

На следующий день с раннего утра начались поиски тела Баосы. Из Малмыжа приехали друзья его: Илья Митрофаныч Колычев, сын его Митрофан и еще несколько человек. Они тоже стали неводить, но не могли найти утопленника. Четыре или пять дней подряд люди искали тело Баосы, продолбили сотни прорубей, десятки раз заводили невод под лед, ставили крючковые снасти, но так и не нашли. Тогда женщины сшили из шелка мешок, формой напоминающий человеческое тело, набили ветками черемушника и положили на усыпальню, сложенную из юкольных палок.

Вернулись из тайги вызванные нарочными Полокто, Пиапон, Дяпа, Калпе, Улуска, они и похоронили шелковую куклу, набитую черемушником, по всем обычаям. Через семь дней сделали поминки и отправились вновь в тайгу.

Богдан за это время привязался к Пиапону и ушел с ним в тайгу. Вместе с Пиапоном в аонге[44] находился Калпе, с ним тоже подружился Богдан.