Станислав Мелешин - Любовь и хлеб Страница 45

Когда я бежала, мне пришла в голову мысль: какой все-таки человек молодец и как все-таки здорово может любить его сердце.

Я догнала Гошу, взяла его под руку.

И мы шли с ним рядом, а люди кричали нам «счастливого пути» и махали руками.

Магнитогорск

1955

ДОБЫЧА

Таежная быль

Олегу Корякову

В тайге раньше всех вставала охотница Пелагея — раньше петухов и солнца, раньше росы и тишины. Не могла спать: тягостны были жаркие июньские ночи и неприкаянные надоевшие мысли о том, что не удалась жизнь. Утром становилось легче: спешила увидеть день раньше, чем он засветит на реке, и думой о себе заполнить этот новый день жизни до следующей ночи. Так легче!

Изба Пелагеи — на отшибе у громадной, раздробленной обвалом скалы с тремя падающими соснами, и днем и ночью отражающимися в реке. А рядом юрта старика Мухина, дальше — в тени от лысой вполнеба горы вся деревня: над нею, всю ее накрывая, разросшаяся древняя черемуха: будто большое белое облако упало с неба однажды ночью да так и осталось качаться над избами. Утром, когда светит холодное небо, — облако голубое.

Огород Пелагеи тоже зарос черемухой. Каждую рань, грохнув калиткой, она выходит из облака в ночной рубашке и тяжело, по-хозяйски шагает по земле, будто прибивая гвозди, осторожно ступает по острым глыбам камней, раздвигает бедрами шуршащие травы — спешит к воде. Высокая, костистая, с мужским бурым лицом, Пелагея всматривается в темноту хмурым прищуренным взглядом, охватив себя большими сильными руками, и затаив дыхание стоит на берегу сурово и задумчиво, грея плечи через полотно рубашки горячими жесткими ладонями. Постояв с минуту и различив сизый свет на верхушках деревьев, она подходит к чистому стеклу воды и, наклонившись, смотрит в лицо отражению.

Квадратный плоский лоб, черные волосы с пробором аккуратно уложены в узел сзади. Сильная гордая шея, в глазах колючие искорки. Красивого в лице — всегда алые губы, крупная родинка и румянец на обеих щеках.

В деревне ее не любят и боятся. Не любят за мужские повадки: ходит в тайгу с ружьем, пьет самогон, умеет драться. Не любят за то, что у нее непутевый нездоровый сын двадцати лет, которого дразнят все, кому не лень, «недоноском». Особенно не любят охотницу бабы. Из женщин никто на охоту не ходил, у всех были семьи, мужья, дети. Об этом она помнит каждый день, и каждое утро необъяснимое зло на себя сводит скулы.

Посмотрев в воду, Пелагея грустно улыбается, отчаянно вздыхает и разгоняет свое отражение ладонью.

Сейчас она одна, как в просторной темной избе: вокруг тайга, а сверху небо, и все люди спят. Ночной глинистый берег залит холодным светом стального бездонного неба. В камышах серебрится вода, течение булькает на чистом дне около камней, камни старые — черные, зеленые и желтые: обросли мохом. Если долго смотреть — можно увидеть фиолетовые струйки течения на дне. Тихо. Молчаливая каменная земля, тяжелая черная тайга на ней и белое облако черемух на берегу — все давно знакомо, привычно и каждый день ново.

Вот сбежала от пустой высокой постели, чтобы увидеть раньше всех розовый утренний туман высоко над водой. В тумане слышен тихий треск — будто лопаются мыльные пузыри. Ждала, когда из-за скалы неожиданно выкатится красный шар солнца, вспыхнут пламенно и берег, и вода, и стволы сосен, и небо, закачаются туманы, полные тишины: треск прекратится, и поплывут, поплывут они тяжело и медленно, чуть касаясь воды, оседая на берега, цепляясь за острые ветки, травы и камни.

Каждый день ждала утро, и каждый день было все другое: и цвета, и запахи, и звуки.

В такие минуты, когда все в деревне спят, а ты нет — будто сторожишь их сон, сон нелюбимых людей, и где-то в глубине души жалеешь их, и думаешь про них что-то такое умное и серьезное, о чем они и не догадываются, — в такие минуты приятно думается о судьбе, о человеке, о хорошем в жизни. Ты один — и земля одна, тайга… наедине с тобой, как твоя душа; все умещается во взгляде, во вздохе, в мыслях. И становится досадно, что вот она, Пелагея, — неграмотна, и не была дальше Ивделя. Все люди, которых знала и видела, проходят мимо, ничего не оставляя. Один… оставил ласки немного… и сына. Никто на целом свете о ней не знает, и она о них тоже — и это обидно! А ведь живут люди на всей земле, и много их! И у всех счастливая, какая-то другая, интересная жизнь. А она поутру греет воду, поливает огурцы и капусту, варит мясо, стирает, набивает патроны и чистит ружье. И всегда ее первое желание — скорей уйти из дома в тайгу, чтоб не так больно жалила мысль о том, что ее обидели сыном, вдовьей судьбой, нелюбовью…

В спокойной воде что-то было манящее — хотелось пить и искупаться. Пелагея поднялась, взглянула на бледные ступни и красные от росы пальцы ног. Вот она сбросила длинную рубашку, оглядела себя: покатые могучие плечи, маленькие груди, белые тяжелые ноги, — чувствуя, как сжалась вся, испуганная и осторожная, будто кто-то может подсмотреть ее. Вздрогнула всем телом от холодного воздуха, выпрямилась — и стала еще заметнее, выше ростом. Чуть пригнувшись, помахивая руками, вошла в воду. Прижав ладони к бокам, окунулась и, часто дыша, стала натирать тело руками. Засмеявшись над собой, что больше не может быть в холодной воде, пошла к берегу… Ей вдруг послышалось: ее сын, рыжий Пашка, кричит ошалело: «Мам-ка-а-а!» — зовет, должно быть.

Она вышла из воды, натянула на мокрое плотное тело рубашку и села на камень согреться.

Вот так каждый день этот страшный крик в ушах… И некуда от него деться.

Да, неудачный родился сын. Как наказание ей за вольный девичий грех. Вспомнила хорошее: давно-давно это было, а кажется, что вчера! Плыли мимо деревни вольные работные люди — плотогоны, остановили плоты на берегу, пришли в избы согреваться ячменным пивом. И среди них один — такой высокий, веселый, рыжебородый с молодыми нежными глазами. Девки звали ее на вечорки, а она отказывалась: работы в огороде — уйма! Копается лунной ночью в земле — перемажется, рано утром идет к воде — выкупаться. Купалась каждый день. И никто никогда не знал об этом. Только однажды — это было ровно двадцать лет назад, когда Пелагею называли «девицей-молодицей» и она всего боялась, даже эха выстрела, — открылась ее привычка чужому взгляду. Утром купалась… и вдруг увидела на другом берегу: стоит, закрывая кусты своей громадной фигурой, человек, пряча улыбку в рыжей бороде.

Прикрылась платьем, раскраснелась от стыдливости, будто кто ее ударил или вынул сердце.

Неожиданно для себя самой позвала выкриком:

— Эй! Чего глаза-то пялишь?! А ну-ка, иди сюда!

Подошел к берегу:

— Что, бабонька?!

Помолчали. Пелагее стало стыдно: она хотела отругать непрошеного свидетеля, но он стоял на том берегу, кричать через речку было неловко, и она раздумала.

— Холодна вода-то?! — посочувствовал мужчина, кивнув на речку.

Пелагея не ответила. Она смотрела на тихие задумчивые камыши, на чистое дно речки, и на душе у нее было тревожно и сладко от необъяснимой радости.

— Хороша-а!

Зарделась от похвалы, хотя и не поняла: речку хвалит он или ее; подумала — ее! Оделась, заплела косы. Молчала.

— Что, как посватаю?! — усмехнулся он, будто что-то обещая, стуча сапогами по мосткам.

— Всю видел? — в упор спросила Пелагея, когда он подошел и встал рядом с ней — рост в рост!

— Всю не успел… — сознался он, сожалея, и зажевал усы, прикусив верхнюю губу. — Женой никому не была? — спросил рыжебородый шепотом, прищурив глаза, а потом неожиданно обнял, приник к самому уху: — Будешь моей.

— А не обманешь? — просто спросила Пелагея, чувствуя рукой, как колотится сердце, радуясь тому, что, может быть, настал день, когда придет любовь и она выйдет замуж. Высокий веселый плотогон ей понравился.

— Как полюбишься… — ответил он, обнял ее рукой за плечо, как товарища, и проводил до огорода.

Вечером на улице плотогоны курили с мужиками, звали с собой на плоты, хвалили заработок. Пелагея искала глазами своего знакомого, находила, стояла с девками, лузгая семечки, поодаль, слушая, как раздобревшие деревенские мужики уговаривали плотогонов бросить свое «деревянное дело» и остаться жить в тайге, ходить на охоту, обещая невест. Называли Пелагею, хвалили рост и тело, бахвалясь, что отдадут ее первому, кто останется. Может быть, тогда зародилась в душе Пелагеи надежда, — первым останется тот высокий рыжебородый плотогон, что видел ее всю на берегу. И он остался. Ночью они лежали с Пелагеей на сеновале. Григорий, заложив руки под голову, смотрел на звезды и жаловался, что не может найти счастливой жизни. Говорил, что был женат. Жена — сущая ведьма, тощая и злая, и не было детей от нее. Пелагея удивилась тогда: как могла у женатого человека быть несчастливой жизнь?! Она прониклась жалостью к Григорию и поняла, что есть на свете плохие люди, с которыми даже веселый сильный человек не сможет ужиться и создать семью.