Станислав Мелешин - Любовь и хлеб Страница 46

Пелагея неделю была счастлива: Григорий ласкал буйно и нежно, пугали только глаза его — с каждым днем они становились все грустнее и задумчивее. Потом в деревне остановилась вторая партия плотогонов — только на одну ночь, а утром плотогоны уплыли. Уплыл с ними и Григорий — веселый человек! Пелагея стояла на берегу с обидой на сердце, — он не сказал ей о том, что уйдет! Полтайги было связано в плоты, полтайги тяжело и громоздко двигалось по речному течению. Унес ее сердце с собой Григорий, остался в груди камень! Бросилась за ним — бежала долго по берегу. Кричала: «Вернись! Люблю!» Плоты уплывали дальше, дальше… Тогда и она, сбросив одежду, поплыла в холодной воде за плотами, но отстала. А когда обессилела, вылезла на берег, села на камень и зарыдала, первый раз в жизни. Вот тогда и заполнила ее всю злоба и сожаление о том, что была любовь один раз, а она сама — и женой не была! Все видели, как она плыла за плотами, все видели, как она рыдала, и многие смеялись…

Пелагея до ночи не возвращалась домой, все стояла на скале, разглядывая родную нелюбимую деревню.

Там в избах кержацкий люд: добытчики рыбы и дичи, коровники и лошадники, менялы и барышники. Им под стать поденщики леспромхозов и геологоразведочных партий, мастеровые — рублевики, огородники. Хозяева! А еще неприкаянные вольные людишки — плотогоны и проводники, лесорубы. И сам по себе — добрый, наивный полубродячий народец манси в дымных юртах. Вольготно, привычно и сытно живется на иждивении у богатой зауральской природы. Пересели их из тайги в степь — станут никем, пропадут без добычи.

Кругом тайга на земле, воды у берегов, травы и каменья — все та же далекая глухомань с дымками над избами, с пирогами, с охотничьим громом и ревом, с похвальбой и самогоном, с ножами под ребро, с кострами кержацкой суровой любви, с мертвой хваткой изуверской старообрядческой веры, с отпущенными скрытными людьми, оседающими в этих богатых вольных деревнях.

И она догадалась тогда, что вольный плотогон Григорий сбежал не от нее, а от такой жизни. Этот мир, в котором она живет, показался ему малым и тесным, так же как и ей. И с тех пор она возненавидела всех. И ее перестали любить. Тогда она решила, что в жизни надо быть очень сильной, ничего не бояться и любить только самое себя. Сменяла лодку на ружье у тихого старика Мухина — известного в деревне ремесленника-умельца. В огороде упражнялась в стрельбе, срезала выстрелами зеленые шишки мака. Бабы шарахались в сторону и зло шептались: мол, рехнулась! Мужики посмеивались. Уходила в тайгу на неделю — возвращалась с богатой добычей. Подружилась с мужиками, стала пить самогон и ходить с ними, в тайгу. Радость приносила удачи, а время принесло горькое материнское счастье. Родился сын хворый и долго орал. Пелагея обрадовалась, повеселела, ласково называла ребенка «оратором». Подруга — фельдшерица Раиса Завьялова, осмотрев дитя, покачала головой и объяснила, что сын родился хворым от простуды. Пелагея погрустнела, вспомнив, как километра три плыла в холодной воде за плотами. Надеялась, что ее Пашка станет взрослее, выправится в хорошего мужика. Но и в двадцать лет Павел не выправился — так и остался слабоумным.

Пашка весь рыжий — волосы будто пламя над головой. Лицо рябое — в детстве болел оспой. Когда Пелагея уходит в тайгу на добычу, сын остается за хозяйку. Сидит у двери, сложив руки на коленях, и поет, бездумно качая головой из стороны в сторону. Или спит в огороде, наевшись огурцов и моркови. Днем в избу Пелагеи приходят кому не лень и требуют Пашку для работы: сторожить сельсовет, косить травы, колоть дрова или переносить на плечах что-либо тяжелое. Тогда прибегает Катерина и уводит его к себе. Она растолковывает ему все, что он должен делать и какую плату надо требовать.

Катерина — тоже брошенная, с тремя ребятишками, молодая испуганная женщина. У нее своя юрта, огородик, и Пашка почти живет там. Катерина жалеет его и делает все, чтоб парня не обижали. Он привязался к ней и часто ночует в ее юрте. Катерина днем относится к нему как к своему сыну, а ночью как к мужу. Она старше Павла и называет Пелагею «матушкой». Охотница не любит ее за кротость, набожность, ей кажется, что в этой женщине поселилась сама тишина, но уважает ее за заботу о Павле. Павел и Катерина любят друг друга, над ними смеются все в деревне, и Пелагея не знает, как отвадить сына от тихой женщины.

…Пелагея подумала, что вот и сейчас Катерина пришла уже в ее избу и прибирается, ждет, когда проснется Павел, чтобы увести его к себе и накормить.

Охотница ревниво вздохнула и поспешила к себе домой. Захотелось увидеть сына, будто он еще совсем маленький и спит в зыбке, хотя зыбка давно заброшена на чердак и Пелагея разводит в ней капустную рассаду.

Земля уже стала желтой от солнца, и белая черемуха поникла от утренней жары. Деревня давно проснулась: бабы гремят ведрами, спускаясь на берег, лают собаки, бродят около черных от пыли заборов тощие козы, босоногие мальчишки толпятся у сельсовета, где остановилась грузовая машина. Навстречу Пелагее шли полные, раздобревшие женщины со стиркой, замолчали, поравнявшись с ней, оглядели ее, расступились — дали дорогу. Пелагея почему-то подумала: «Пора брать Павла в тайгу, на медведя, к бабе начал ходить — мужиком стал… Пора!» — и обрадовалась этой мысли.

Пашка уже проснулся. Он, полусонный, почесывал грудь, сидел на кровати, свесив ноги в подштанниках. Когда Пелагея вошла в избу, он, всхлипывая, встал, высокий и толстый, и протянул к ней руки:

— Мам-ка-а! И-исть!

«Эк, вымахал, силища!» — грустно подумала мать и похлопала его по плечу:

— Сейчас.

Когда он ел, радуясь, сваренное мясо, Пелагея осторожно опросила:

— Паша, пойдем в тайгу, на добычу?!

Пашка, увидев злые зеленые глаза матери, поперхнулся, остановившись, и посмотрел на нее испуганным подозрительным взглядом. Пелагея сняла ружье и щелкнула затвором: — Пойдем, охотником станешь!

— Еще убьешь… — задумчиво ответил сын и заморгал глазами.

Пелагея скривилась и прикусила губы. Ей хотелось закричать от обиды, слезы так и прихлынули к глазам. Ей стало больно и она заторопилась — чистила ствол ружья паклей, делала пыжи.

— Я уж лучше дома, — восхищенно проговорил Пашка, будто гордясь собой.

— Эх ты… неудобный! Или женить тебя?! — Пелагея рассеянно оглядела избу, сняла с гвоздика, вбитого в бревно стены, патронташ, что висел рядом с оленьими рогами.

— Женить… — Пашка не понял и заплакал, будто мать придумала для него страшное наказание. Она прижала сына к своей могучей груди и стала осторожно гладить его рыжие волосы.

Пришла Катерина, робко встала у двери, заметив, что Павел плачет на груди у матери. Пелагея хмуро взглянула на женщину и, оттолкнув сына, встала.

Катерина вышла на середину избы и поклонилась:

— Ой, матушка, не надо обижать Паву…

Расплывшаяся, чуть согбенная, в зырянском цветном платке, повязанном на голове тюрбаном, она подставила свое красивое лицо с веснушчатым носом свету из окна, положив руки на живот, преданно заглядывая в глаза Пелагеи сбоку, будто подглядывая мысли.

— Зачем пришла?

Не любит Пелагея тихих и слабых, они всегда пугливы. Вот пришла Катерина, и сын Пашка уже не ее: кто-то второй о нем думает и заботится. Это и приятно ее материнскому сердцу, и плохо. Пашка перестал плакать и заулыбался, глядя на Катерину, как на игрушку. Катерина попросила:

— Дай мне его. На день. Травы для коровушки покосить, а уж я его и выкупаю и покормлю.

— Я же приказала тебе не приходить больше и не травить Павла.

— Мне ведь тоже его жалко. Да разве ж я что… Да я, матушка, Паву-то берегу и ласкаю, как родинку мою несчастную, кровиночку…

Катерина упала на колени и запричитала. Пашка смотрел в потолок и качал ногами. Пелагея закричала:

— Встань, подлая!..

Вспомнила: однажды вернулась с охоты, пришла в избу. Катерина, бесстыжая, сидит, обняв Павла, и целует, закрыв глаза, раскрасневшаяся и счастливая, громко шепчет: «Сладкий, сладкий, сладкий…»

Пелагея надавала сыну пощечин и выгнала ее.

Пашка перестал качать ногами — что-то понял и сказал серьезным взрослым голосом:

— Мама, отпусти к Катюше!

— Сиди!

Пелагея махнула рукой, указывая вдове на дверь:

— Уходи.

У Катерины чуть дрогнули губы. Она кивнула в ответ, поправила платок полными белыми руками и так же робко вышла, опустив глаза и что-то шепча самой себе, как и вошла.

— Ну, я на добычу, — кинула Пелагея Павлу, надела болотные сапоги, плотно оделась в фуфайку, опоясалась патронташем, вскинула ружье и сумку с едой за плечи и, вздохнув, вышла на крыльцо. В лицо ударил дурманящий запах отцветающей, увядшей от жары черемухи, и на сердце стало легче, будто освободилась от чего-то тяжелого и гнетущего.