Борис Горбатов - Собрание сочинений в четырех томах. Том 1 Страница 46

— Возможно, я стану физиком, — сказал вдруг Алеша, — и астрономом.

— П-приветствую! — вежливо ответил Колтунов, — Н-но н-надо много учиться.

— Буду!

Он подумал вдруг, что вот через год он окончит школу и выйдет из нее почти таким же пустым, как пришел. Надо будет тогда начинать учебу сызнова. Где?

— Небо... — проворчал он. — В школе хозяина нет. В школе все рушится. Школу надо перевернуть.

— Об этом я и хотел к-как-нибудь п-поговорить с вами.

— Пойдем на демонстрацию, там и поговорим.

Колтунов подумал и согласился:

— П-пойдем.

Алёша теперь не сомневался, что выведет школу на улицу. Вот как легко согласился Колтунов! Ковбыш обещал прийти, Бакинский.

«Придут! — уверенно думал он. — Как не прийти! И с собой приведут. Душ пятьдесят наберется — и хватит! — думал он. — Школьное знамя возьмем. Сторож даст».

Но он и поверить глазам не мог, увидев, что весь школьный двор полон школьниками.

— Вот это да! — вырвалось у него. — Колтунов! Всей школой пойдем! — И он ворвался во двор, крича: — Ребята! Ребята! Что же вы стоите? Пора! Пора!

Его даже не услышали. Футболисты яростно гнали мяч к воротам, и глаза всех присутствующих были на этом мяче.

Алеша начал искать Ковбыша, Бакинского. Никого нет. Никого из тех, кто обещал прийти. Никого. Что же это такое?

Чуткое ухо Алеши услышало: издали притекает ритмичный, хотя и глухой еще шум. Он догадался: идут, идут!

«Что же делать?» — растерянно подумал он и опять оглянулся.

Никого, никого из тех, кто обещал прийти.

Все явственней и неукротимей доносился шум идущей толпы. Гулко бьет барабан, вырываются уже отдельные трубы, высокие ноты песен.

Кое-кто из школьников бросился к калитке. Из-за поворота показалась голова демонстрации.

— Ребята! — закричал тогда что было силы Алеша. — Там — идут, идут против тьмы, против старого мира. Как можно быть в стороне? За мной! На улицу! На карнавал!

Он бросился вперед, уверенный, что хоть несколько человек пойдут за ним. В толпе лениво двинулись, засмеялись. Кто-то выскочил, чтобы идти с Алешей, но в это время откуда-то выпорхнул целый рой школьниц.

— Христос воскресе! Христос воскресе! — закричали ребята и бросились христосоваться.

Алеша остался один. Даже Колтунова он потерял где-то.

«Если б не дивчата! — утешал себя Алеша и злился. — Это их «белорыбица» нарочно привела».

Исподлобья он бросал беглые взгляды на улицу. Уже видно было шествие. Впереди оркестра шел рыжеватый попик, невозмутимо серьезный и равнодушный к тому, что делается окрест.

«Семчик!» — хотел закричать Алеша, но устыдился. Как же это? Семчик с демонстрацией, а он, Алеша, на тротуаре, как трусливый зритель?!

Он спрятался тогда за водосточный желоб и отсюда стал наблюдать: по слякотной весенней улице шумно и весело растекался комсомольский карнавал.

Барабаны били глухо и не в лад. Колонна текла по слякотной улице, туго ворочая свое тяжелое тело. В дырах мостовой стыли лужи. Беспокойные рябые солнечные пятна плескались в них.

Колонна продолжала медленно и туго продвигаться вперед. По-прежнему хрипло гремел оркестр; барабаны били не в лад; рождались, обрывались и опять взлетали песни. Алеша с бородой в руках стоял на мостовой в кругу зевак.

— Что, парень, бороду в драке отодрали? — кричали ему смеясь.

— Голову оторвать надо, — зло сказал какой-то старик в поддевке. — Шалопуты!

Алеша кое-как выбрался из толпы. Куда деваться? Лицо его горело от стыда. Колонна текла мимо. Теперь тут были чужие, незнакомые лица. Большинство ребят и дивчат были в шинелях. Алеша прочел на знамени: «Губернская партийная школа».

«А Ковбыш-то с ячейкой», — вдруг вспомнил он. И не только Ковбыш, а и многие ив тех, кто обещал прийти, свое слово сдержали: пошли с ячейкой.

— Один!.. — прошептал Алеша и грустно побрел по тротуару.

За школой был пустырь. Алеша пришел сюда, присел на кучу кирпича и спрятал голову в колени.

На пустыре не было ни души, но в воздухе, как и на земле, все время боролись звуки безбожного оркестра и пасхальный медовый звон. То побеждал оркестр и властно гремел марш, то осиливали колокола.

«Они уже на Александровскую улицу вышли, — соображал Алеша. — К площади подходят. — Ему хотелось совсем не думать о демонстрации. — Вот небо. Вот облако, похожее на лодку под парусом. Сесть в лодку — и в да-а-альние края! Они уже на площадь вышли. К собору подходят. Да, на лодку. Парус раздувается. Летит лодка. Уже около собора. Семчик впереди».

Он вскочил на ноги и побежал догонять демонстрантов. Перескочил ров. Выбежал на Александровскую улицу, помчался по мостовой.

Около собора он, наконец, догнал хвост колонны. Демонстрация мирно текла через соборную площадь. Алеша пристал к группе каких-то незнакомых комсомольцев — они несли порвавшегося зеленого дракона. И тут, среди совершенно чужих ребят, Алеша почувствовал себя своим — хорошо и ладно. Повеселел. Заулыбался.

— Дайте я понесу! — сказал он, увидев, что ребятам надоело тащить аварийного дракона. — Дайте я! — И испугался: вдруг откажут!

Ему охотно передали палки, и он, бережно и высоко подняв их, повертел драконьей головой во все стороны.

Старичок в ватной солдатской фуфайке беспокойно следил за демонстрацией. Он нетерпеливо расталкивал прохожих и семенил по тротуару, стараясь не отстать от безбожников. Когда колонна останавливалась, останавливался и он. Вытирал большим красным в черную клетку платком пот со лба и улыбался.

— Ахтеры! — Потом общительно оглядывал соседей и добавлял: — А мой-то сынок — там. Да-а!

Ему все хотелось, чтобы сын его увидел. Он вытягивал свою птичью голову, делал руками знаки, но сын шел, уставившись неподвижным взглядом вперед, и отца не видел.

— Ах, беда какая! — вздохнул старичок и, сунув платок в карман, засеменил по тротуару.

Наконец, он не выдержал.

— Федюк! — закричал он и замахал обеими руками. — Федюк!

Ковбыш оглянулся, увидел отца и крикнул ему:

— Вали к нам, отец!

Старичок замахал ему в ответ рукой, потоптался на тротуаре, подумал, потом рванулся и побежал по мостовой, расплескивая лужи. Ему дали место в строю, рядом с сыном, и он сразу стал серьезным, расчесал усы, поправил шапку.

Парень в каком-то золотом халате, в седом парике и с очками на носу продирался сквозь колонну вперед.

— Это кто будет? — шепотом спросил Ковбыш-отец у Юльки.

— Бог Саваоф.

— А-а! — улыбнулся старик. — Очень приятно. Тридцать лет и три года, слышь ты, вколачиваю гвозди в подметки, а бог мне не зустревался. А вот, слышь ты, на тридцать четвертом зустрелся. Ну, будем знакомы! — И он обменялся с богом Саваофом церемонным рукопожатием.

После демонстрации Юлька одна пошла домой.

Домой — это теперь означало: в детский дом. Ее устроили там в комнате воспитательниц. Она занималась с детьми спортом и играми.

У нее было по горло работы — и в школе и в детдоме, но все же она часто думала о маленьких сестренках: как они? И представляла: неумытая, грязная, ползет Наталка по полу или ревет, голодная, а Варюшка не управится с ней.

И ей хотелось прийти, приласкать их, посадить их к себе на колени, потереться щекой об их щечки.

«Бедные мои!»

Она не выдержала и вечером пошла к маленькому домику на Ковыльную улицу. Сквозь занавески, сшитые еще ею, струился матовый свет. Дети были дома. Юлька попыталась заглянуть в окошко, но оно было высоко, — не выросла еще Юлька! Сквозь занавески же ничего не было видно. Она минут десять бродила около домика, ожидая: может, окошко распахнется, будут слышны голоса, — тогда послушать, как смеется Наталка, и спокойно уйти. О возвращении к матери Юлька не думала ни минуты. Но окошко не распахнулось, Юлька так и не услышала Наталкиного звонкого смеха. Глотая подступающие к горлу слезы, она быстро ушла отсюда.

3

— Что же ты ничего не кушаешь, Рува? Что же ты не кушаешь, мой мизинчик? — мать грустно смотрит на своего любимого сына.

Ломая хрусткие голубые заморозки, прошла через встрепанный городишко тяжелая артиллерийская тачанка, увозя среднего сына — Моисея Воробейчика, большевика. Мудрый Соломон, старший сын, поглядел вслед, пожал плечами, поцарапал тупыми ногтями курчавую черную бородку, потом ушел к себе в магазин, на Караванную, сердито бросать на счетах костяшки, пересчитывать свою судьбу. Черные брови у Сарры, черные ресницы, как сентябрьские сумерки, дымящиеся в кривых переулках. Поезд увез Сарру, — белый платочек в окошке, белый платочек у заплаканных глаз. Один остался сын, мизинный сын — Рува, Рувим, Рувочка, радость, надежда, слава.

— Что же ты ничего не кушаешь, Рува? Что же ты ничего не кушаешь, мой мизинчик?

— Ах, мама! — « отмахивается Рува Воробейчик. — Ах, мама! — Он печально бродит по комнатам, растерянно хватаясь за вещи, а за ним поспешает маленькая, сухонькая старушка мать, трясет седой головой и умоляет:

— Ну скушай котлетку, Рувчик! Ну скушай хоть одну.