Павел Зальцман - Щенки. Проза 1930-50-х годов (сборник) Страница 46

Баба: А? Ничего…

Она все-таки отступает на шаг в сторону.

Таскин: А зачем таскать ребенка? Черт знает что! Смотри, она голову не держит и белая. Что она, больна?

Баба (ноет): Дайте для ребенка хоть хлеба кусочек.

Таскин: Я же ведь не в булочной. А кроме того, куда ей хлеба, ты хлеб сама съешь – разве она может есть хлеб?

Баба: Может.

Таскин: Не могла ты ее оставить? Сдала бы куда-нибудь.

Баба: Не берут.

Таскин: А у хозяйки? Нет? А если и есть, то это, пожалуй, понятно – кому это интересно. Но чем же ты ее кормишь? Ведь ей нужно молоко, я знаю, как они едят. Я сам видел. И сладкое нужно. Без этого не обойтись. Ребенка надо кормить. Еще и как! Ему непременно мяса, булки с маслом… Позаботилась бы ты об этом, чем на холоду стоять. Ее бы угостить хоть раз. Если она теперь уже возьмет. Да… (Он задумывается, продолжая шарить в кармане.) Сколько девочке лет? Пожалуй, ни разу и не ела. Тут не до пирожных, когда сама босая. И откуда этого всего берется? Ведь холодно босой. Как ты стоишь, прямо с ума сошла. Снег, снег лежит. Еще не съело. А если съест, будет ледяная грязь. Тает и сразу падает новый. Ну да, она дрожит, и нос покраснел, а лицо серое. Что, никого нет? Мужа нет? Где он? Ребенок есть, значит, и отец должен… Что за чепуха! Не может он тебе сапоги?.. Что́ стоит пара поношенных ботинок? Кто бы так выпустил? Что за люди! Я в пальто, и то дрожу и не могу остановиться – такое утро. А она – девочка – что, не чувствует холода или чувствует? Вот что я хочу знать. Чем ты ее накрыла? Разве это одежда? Зачем ты стоишь на одном месте? Ну что стоять?

Баба: А куда идти?

Таскин: Позаботься об этом. А все-таки, где муж? Поскольку есть ребенок… И у тебя, наверное, судя по лицу… Когда-то она ходила в белой блузке. Сероглазая. Спина… представляю эту спину. Отвечай! Что он – пьян? Убит? Где? Наверное, нету. Откормить тебя теперь очень трудно. Если б еще ты могла найти нового мужика… А без этого все равно далеко не уедешь. А если в уборщицы? А ее как? У девочки глаза закрыты. А ведь это об ней идет речь. А может быть, он еще найдется, может быть, где-нибудь, – просто неизвестно. Но он, может, помнит. Ведь девчонку, наверное, любил? На руках таскал? Может, он уже припас ей булочку и привезет. А дотянете вы до этого? Смотри, как у нее висит голова, совсем не держится. Еще несколько дней… а может, ты этого хочешь? Найди его, чтобы он поторопился. Может быть и так, что он забыл вас, как свою руку или ногу, что бывает с пьяными, и очень может быть, что даже дарит теплый платок другой бабе. Но, может быть, вы ему о себе напомните. Не выгонит же он вас, раз вы с ним встретитесь, и он выйдет к вам навстречу. Ах да, его нет. Но ты понимаешь, что это значит? Сейчас хоть я есть – и то уйду, и с кем ты останешься? Опять с ней на руках. Вот она пошевелилась, а мы еще ничего не придумали. Это она сжалась от холода. Да пойди ты, пойди, пойди…

Баба: Некуда.

Таскин: Дай, дай ты ей что-нибудь, хоть корочку пососать, потому что она ее иначе не может. Возьми у себя.

Баба: Неоткуда.

Таскин: Возьми из себя. Нельзя же, чтоб ребенок голодный. Ведь в домах есть сытые дети, им отдают прежде всего. Дай ей что-нибудь. Стой, стой! Что такое, что с тобой случилось? Тише, тише.

Нищая кричит. Таскин приближается, суетясь, успокаивая ее, суя в воздух руки. Но в это время девочка выскальзывает из тряпок, в которые была завернута, и голая падает в грязь. Ахнувшая баба не сразу нагибается за ней, а та слабо копошится, передергиваясь от ледяной воды, в которой лежит всем телом, и не имеет сил подняться, а только беспомощно кричит. Тогда Таскин, не переставая дрожать, убегает.

III. Приключение на разъезжей

По еще темной предутренней улице бесцельно идет молодой человек. Он скользит по перекресткам на булыжных камнях, окаймленных выпавшим снегом. Это Петька. Никто не завидует свободным шагам и пустым глазам. Улица пустая. Осенний снег лежит на железных листах подоконников. Он проходит мимо закрытых мясных и мастерских, заглядывает в подворотни и подвальные окна. Кое-где уже освещено.

За стеклом стоят зеленеющие в бездействии примуса, штук десять, чернеют покривившиеся ножки и съеденные огнем красные горелки, выпученные на боках буквы огибают светлые подтеки. В тишине, не звеня, висят ключи с круглыми ручками, железные, в ржавчине, рядом маленькие медные, покрытые в торцах махровой ярью или никелированные круглые, видимо, от туалетов, и алюминиевые светлые, от французских замков, скосивших тут же сбитые языки; сквозь маленькие дырки плоских ключей продет один затертый шнурок, тут же связка примусных иголок и пара остроносых конусов. Дальше на подоконнике ведра со свежими запайками, чайники – жестяные с тяжелыми швами, закопченные медные, – дальше опять ключи на проволочных кольцах с дугами из двух полукружий, напильники и сетки, темнеет тупое острие колуна без топорища, стоят терки, покрытые тонкой пылью металлических опилок. Глубоко за окном в темных стенах, цветущих лишаями, светит висящая на шнуре без абажура электрическая лампа и дует тусклый паяльник, а по обе его стороны склонились две чернолицые головы, светятся желтые волосы. Красные глаза ученика взглянули на Петьку вверх. Третий в комнате – старик – развлекает работающих разговорами.

Петьке, неподвижно глядящему в стекло, не слышно его слов. На вопрос ученика старик объясняет и учит:

– Ты возьми, например, струмент. Будь он марки «Полумесяц», «Кинсон» или «Четыре туза» – все английские, или «Лев на стрелке» – выходил в Сибири, – всякая марка имеет у себя фальшь.

Он показывает ученику ножовку:

– Вот эта вот пила марки «Колокол». Было у меня их две. На вышке проржавели.

– Это где, дяденька, на вышке? – спрашивает ученик.

– На вышке – на чердаке. Одна пила дриньк – пополам. Я ее бросил, а другую продал. А ту нашел и думаю: это што такое? Сделал ножовку, и вот – до сих пор.

Ученик вставляет:

– А вот ключи.

– Ключи? Ключи – это ерунда. Они больше кустарные, теперь – «виноградная кисть», две конские головки одна против одной стоит, подковкой обогнуты – тоже английские, но все вырабатывались в России, а почему запретили патент? Он фактически – металл – весь российский. Вот и пошли здешние марки: кондратьевская марка – высший сорт, Птицына, Виноградова. Был у меня кондратьевский топор, так можешь себе представить, любой гвоздь пять осьмых как лапшу нарубаю. Хоть картечь из них руби.

Старший из работающих, широколицый парень с въевшейся в красную кожу копотью, молча водит визжащим напильником, стачивая бородку большого железного ключа, и передает его ученику. Тот сравнивает ключ с другим; порывшись в кармане, вынимает свой маленький напильник и подчищает.

Петька отходит от окна и не торопясь доходит до угла, а там, поколебавшись, сворачивает налево. Ни один из домов, кончающих улицу, ему не нужен. В каждом окне, кажется, теперь живут другие. Он ищет не глазами, у него сжимается сердце. Он поворачивается и ловит. Но ни одна из выходящих под дождь женщин, закутанных в платки, быстро перебегающих улицу в магазин в низку, шлепая галошами на босу ногу, – ни одно лицо и глаза не оставляют сомнений. Ему хотелось бы их изменить еще и еще немножко и вдруг увидеть другую, и он не понимает, почему это нельзя. Он безумно ловит сходство в далеких фигурках, растравляя себя, и мотает головой, закусывая нижнюю губу и расширив глаза. Неизвестно, до каких пор может это тянуться, возобновляясь после бессознательных перерывов, когда он в отупении стоит перед воротами или уличным ларьком, выставив из рукавов мокрые от дождя руки.

Вечером горят фонари. Дождь дрожит на темных стеклах. Петька проходит по Разъезжей. Бледные щеки от сырого ветра нечувствительны и слегка румянятся, тонкие губы раскрыты, обнажая длинные зубы. Глаза опущены, так как он задумался. Его отрывает от стены проезжающая пять минут подвода, груженная пивными ящиками. Из-под ног слышен треск и звон разбитого стекла и женский голос. «Что там такое?» Она кричит что-то. Это в окне налево: «Ключи! Ключи!» Он медленно, с испугом, подходит к окошку, уже окруженному собравшейся маленькой толпой. Спины раздвигаются, а там мелькает что-то красное, головной платок или косынка. Подстриженные челкой волосы торчат в беспорядке. Женщина, – видно за окном, – отбиваясь, лезет к стеклу на уровне земли и кричит: «Ключи у дворника! Убьет меня, бегите, откройте дверь! Пусти!» Она хватается за раму, натыкаясь на разбитое стекло, от толчка сзади выдавливает еще кусок, стекло падает, руку обкручивают струйки крови: «Я не буду, не жми!» Кожу стягивает с руки и крутит, останавливая кровь. «Ключи, ключи!»

Пока она кричит за стеклом, бьет его локтями, обернувшись вовнутрь комнаты, и, видимо, стянутая туда, неловко спрыгивает со скамейки, – толпа говорит, разглядывая и нагибаясь. Мальчишки пробиваются к самому стеклу, приставляя лица. Останавливается извозчик, подходит и остается ожидать. Открывается освещенная комната с разгораживающей ее темно-красной засаленной сатиновой занавеской. Петька, всматриваясь, думает, что где-то видел мужчину. Он пьяный, тоже растрепанный, с голой шеей. Оторвав ее от окна, он сам отшатывается и справляется с собой, устанавливаясь на ногах, но видит только ее и не замечает собравшихся, так как занят тем, чтобы ее поймать. Он медленно бросает в увертывающуюся женщину сосновую табуретку, которая попадает в посуду на столе. За окном смеются. Широко расставляя ноги, он бежит прямо за ней и ударяется в стену, так как она отскакивает с криками страха. Он успевает схватить ее за руку и притягивает к себе. Петька пробивается к стеклу и, не отрываясь, смотрит в тишине. Долго выбирая, тот наконец бьет ее, и она падает на пол. Он срывает с нее красную косынку и бросает далеко в угол, следя за ней, но успевает повернуться, снова валит женщину и колотит ее головой об пол. Она опять кричит, на лбу появилась кровь.