Григорий Ходжер - Белая тишина Страница 47

Богдан за это время привязался к Пиапону и ушел с ним в тайгу. Вместе с Пиапоном в аонге[44] находился Калпе, с ним тоже подружился Богдан.

Два года прожил в большом доме Богдан, и никто ему худого слова не сказал. За эти два года большой дом совсем распался, начались ссоры между женщинами, и вскоре они стали готовить еду каждая своей семье; в амбаре каждая семья держала в своем углу запасы продовольствия, юколу.

Богдан спал на своем месте рядом с пане[45] деда, чаще кормился из котла Калпе, но, кроме Далды, его кормили и Агоака, и Исоака. Жил Богдан, не зная забот, все дяди и тети, несмотря на ссоры, с любовью относились к нему, в каждую поездку к малмыжскому торговцу привозили ему материи на одежду, и вскоре у него появилось несколько новых халатов, несколько пар унтов, торбасов.

Богдан добыл восемь соболей, две выдры, около трехсот белок, и все эти ценные шкурки лежали в старой кожаной сумке Баосы, под его же постелью. Дяди не разрешали Богдану сдавать пушнину, они решили: пусть копит на выкуп за будущую жену.

— Богатый жених, на всем Амуре такого не сыщите, — говорили дяди. — Скоро отцы сами начнут тебе предлагать своих дочерей.

Богдан смущался, краснел и отмалчивался. А когда женщины начинали спорить, какая из няргинских девочек лучшая невеста, Богдан убегал из дома, шел к Пиапону. Шумливая жена Пиапона, Дярикта, тут же сажала его за маленький столик и подавала есть.

— Столько женщин в большом доме, а накормить одного молодого охотника не могут, — ворчала она. — Вечно голодный ходит, только языками умеют болтать, а вкусного супа не смогут сварить. Все молодые женщины такие, в руках иголку не умеют держать, юколу не могут провялить, всегда она у них вонючая, собакам только годится.

Богдан давно уже привык к воркотне Дярикты, он не возражал, не защищал женщин большого дома: стоит ему вымолвить слово, Дярикта ответит десятью и обрушится бранью на молодых женщин. Мальчик ел через силу и, заметив улыбку Пиапона, отворачивался, чтобы не засмеяться. А Пиапон с той же улыбкой говорил жене:

— Правильно говоришь, мать Миры, эти молодые женщины такие, сами едят, а мужей заставляют голодать. И Богдана не кормят, видишь, какой он худой. В тряпье еще одевают, ты бы ему новый халат сшила.

Дярикта никогда не понимала подшучивания мужа, бегло оглядев почти что новый халат Богдана, она принималась рыться в берестяном коробе, где хранила ткани, дабу, сукна.

— Будь, Богдан, на твоем месте другой человек, перессорил бы всех женщин большого дома, натравил бы на них мою жену и каждый день одевал бы новый халат, — смеялся Пиапон. — Каждая из них волосы на себе рвала бы и последнее отдала, чтобы не посрамиться перед другой. Эх, женщины, женщины!

Пиапон, не имевший сыновей, всю жизнь мечтавший о них, с любовью принял первого зятя, мужа Хэсиктэкэ, сразу полюбил и Богдана; мальчик тоже привязался к нему и вскоре начал звать его дай ама,[46] как звал Баосу.

— Я же не дед, дед твой отец Ойты, он самый старший,[47] -говорил Пиапон. Но Богдан редко встречался с Полокто и почти не разговаривал с ним. Полокто единственный из всех дядей не обращал внимания на племянника, и Богдан, чувствуя его отчужденность, сторонился.

За год, пока жил с родителями, Богдан совершенно забыл лицо Полокто, но стоило ему закрыть глаза, как перед ним всплывали дедушки Баоса и Ганга, дяди Пиапон, Калпе и другие няргинские родственники. Он не мог без улыбки вспоминать ворчливую Дярикту, молодых женщин большого дома, как они расхваливали приготовленную пищу, когда приглашали его поесть.

А маленький дедушка Ганга почему-то появлялся перед нам с жирником, который он носил за пазухой. Баоса в первое время почти каждую ночь снился Богдану, он делал все, что делал при жизни: охотился, рыбачил, поучал житейской премудрости. Однажды он появился, как наяву, Богдану казалось, что он слышит его дыхание. Когда наутро он рассказал об удивительном сне, Идари погрустнела и сказала, что это посетил их дом дух деда, что дед скучает о них. Вечером, когда Богдан собрался с Гидой выехать с ночевкой на рыбную ловлю, Идари подозвала сына в сторонку и спросила:

— Ты часто вспоминаешь деда и большой дом?

— Там жил дед, он и мне наказал в нем жить. Ты же знаешь, я теперь Заксор.

Идари взглянула в светлые глаза сына, и Богдан впервые заметил мелкие морщинки вокруг глаз матери.

— Никогда дети не отказываются от фамилии отца… Отец тебе ничего худого не сделал.

— Я не говорил…

— Но ты переходишь в род Заксоров, в мой род.

— Так велел дед, об этом знает и другой дедушка, отец папы.

Идари долго не находила слов, потом с надеждой в голосе спросила:

— Но ты не покинешь нас, не уедешь в Нярги?

— Не знаю, мама, я пока ничего не знаю.

Богдан сел в оморочку и отъехал от берега. Рядом ехал Гида и пел протяжную песню без слов. Когда берестянки далеко отъехали от берега, подул слабый низовик, юноши натянули свои квадратные паруса. Оморочки, как белокрылые чайки, полетели вперед: ветер усиливался, озеро взбугрилось волнами, и берестянки заскользили с волны на волну.

В Дэрмэн рыбаки добрались мокрые от брызг волн. Пристали с подветренной стороны, разожгли костер и начали сушить халаты. Гида находился под впечатлением лихой езды и продолжал горланить песню. Потом вдруг спросил:

— Ты чего такой грустный?

— Не могу пополам разделиться, потому невеселый.

— Ну и оставайся с нами. Чем здесь хуже? Те же звери, та же рыба, кроме калуг и осетра.

— Низовик всегда дует с низовьев Амура, верховик — с верховьев. Даже ветры не изменяют свое направление.

— Сказал тоже, то ветры, а ты человек.

Халат Богдана высох, он накинул его на плечи и сел на песок. Гида сидел с другой стороны костра.

— Я тебя слушался, Гида, — сказал Богдан. — Потому что ты старше меня…

— Вот, вот, я старше тебя! — воскликнул весело Гида. — Я говорю тебе, оставайся с нами, я очень хочу, чтобы ты с нами жил. Ты знаешь, почему я несколько раз не выезжал с ночевкой из Джуена? Нет, ты молод еще, ты не догадываешься. Я, Богдан, анда, нашел девушку, она такая красивая, такая хорошая, она лучше всех, и другой такой нет. Я женюсь на ней, обязательно женюсь!

Богдана нисколько не затронуло признание Гиды, наоборот, он обиделся и подумал: «Я от него совета жду, а он о женитьбе говорит».

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

Четвертый день жил Валерий Вениаминович в Нярги. За это время он заполнил несколько своих блокнотов, записывал свои мысли, описания изделий, срисовывал орнаменты, учился ставить самострелы, одним словом, он стал в стойбище своим человеком.

Особенно его интересовали в Нярги кустарные изделия, нигде в других стойбищах он не встречал таких искусных вышивальщиц, как в Нярги, их орнаменты на халатах поражали своим своеобразием, законченностью рисунка, подбором цветов. А какие встретил здесь красивые берестяные изделия, разного рода круглые и квадратные коробки для хранения продуктов и одежды, туески для сбора ягод!

«Эх, если бы видели горожане эти вещи! Глаза разгорелись бы. И все это богатство остается в стойбище, оно неизвестно никому, — думал Валерий Вениаминович. — Нашелся бы торговый посредник, мог бы возникнуть весьма прибыльный промысел у гольдов».

«Чтобы заниматься другими промыслами, гольды должны научиться рационально тратить время», — рассуждал он. В каждом стойбище он устанавливал наблюдение за охотниками, тщательно, по часам записывал их световой день. В Нярги следил за Пиапоном. За четыре дня Пиапон только дважды выезжал на рыбную ловлю, остальное время лежал на нарах, дремал, курил, баловался с внуком, даже не ремонтировал сети и орудия охоты.

Валерий Вениаминович несколько раз пытался с ним побеседовать, но Пиапон оказался крайне неразговорчивым человеком. Сегодня Пиапон наконец-то забрался под амбар и в тени вырезал из коры бархатного дерева поплавки для сети.

Ломакин около часа сидел возле него, но разговор между ним и Пиапоном не завязывался: Пиапон все еще чувствовал сильную боль в затылке, и от этого временами темнело в глазах.

— Скажи, мог бы ты сейчас какой-нибудь работой заработать деньги? — наконец задал Ломакин свой коронный вопрос.

— Нет, — ответил Пиапон.

— Но как же? Мог бы пойти к русским, пилить дрова, например.

— Нет.

— Вот сейчас затопило луга, сена трудно заготовить крестьянам. Мог бы пойти косить?

— Я, нет.

— Почему?

— Не умею.

«Какой надоедливый, как муха, которая не дает спать, — подумал Пиапон. — Грамотный человек, а душу человеческую не понимает. Кроме болезни, у меня душа не лежит сено косить, понимаешь?»

«Целыми днями лежит, а такой здоровый, — думал Ломакин. — Эх, матушка лень! А подойдет осенью кета, тогда проснешься, тогда глаз не сомкнешь. Научить тебя надо каждый день трудиться. Но какая тебе работа подойдет — бог его знает».