Алексей Ельянов - Просто жизнь Страница 47

Дед поерзал на стуле, огляделся, откашлялся и негромко затянул:

Ай во боре, боре,Стояла там сосна,Зелена, кудрява.Ой, овсень! Ой, овсень!Ехали бояре,Сосну срубили,Дощечки пилили,Мосточки мостили,Сукном устилали,Гвоздями убивали.Ой, овсень! Ой, овсень!Кому ж, кому ехатьПо тому мосточку?Ехать тут овсенюДа новому году.Ой, овсень! Ой, овсень!

— Раньше я пел складно, теперь голоса не стало, сгорел весь, — начал оправдываться Дед, хотя спел он чисто, хорошо. И Анюта ему слегка подтягивала.

— А про коляду тоже песенка есть, побыстрее поется:

Коляда, коляда,Где была?Коней пасла.Что выпасла?Коня в седле,В золотой узде.Кони где?За ворота ушли.Ворота где?Водой снесло.Вода где?Быки выпили.Быки где?За горы ушли.Горы где?Черви выточили.Черви где?Гуси выклевали.Гуси где?Девки выпололи.Девки где?За мужья ушли.Мужья где?На войну ушли.Война где?На печи в углу.

Звучно, лихо выкрикнул Дед последние слова.

— Смешно, весело в овсень. Поешь, пляшешь, горя мало. А уж на святках, в день крещения, на радостях даже в озере выкупаешься. В наших-то местах дни те святочные окрутниковыми зовут. Где свеча на окошке горит, в тот дом и прут ряженые, поют, да пляшут, да скоморошничают. А еще, бывало, длинный карбас, флажками разнаряженный, на санях возили. На санях да в карбасе окрутники, али кудесники, сидели, рожи всем строили, частушки-прибаутки пели под бубны да гармоники. И все их потчевали медовухой да пряничками. А кудесник что выкликнет, то и будет с тобой.

— Значит, его задабривать надо было? Вином да пряниками?

— А то как же! Рявкнет, что помрешь — и помрешь в одночасье, — улыбнулся Дед.

— Ну уж прямо так и помрешь, — засмеялся Петр, все более доверяясь рассказу о наивной и такой вдруг близкой, живой еще старине, о которой теперь почти никто и не знает в городе.

Вспомнил Александр Титыч про деда своего и про отца…

— Крутым да умным был мой батька… Поставил он однажды перед собой троих сыновей, положил перед ними топор, книгу да сеть рыбацкую и сказал: выбирайте. Старший за книгу схватился — его в город на учебу спровадили, средний взял топор и пошел по плотницкому делу, и такие карбасы ладил, что не было его лучше по всему Терскому берегу. Ну, а мне сеть досталась, рыбацкая доля. Не жалею, уж повытягивал я в охотку золотую мою рыбку со дна морского… Что прикажу ей, то и совершит, — таинственно заключил Дед. Почесал макушку, сказал, обращаясь к Петру:

— А велю я тебе изловить свою удачу не в какой-нибудь мелкой да мутной воде, а в большом море-океане на радость себе и всем людям.

Дед ушел за шкаф, пошебуршил там чем-то и вернулся с миниатюрной рыбацкой сетью и бамбуковой складной удочкой.

— Когда мозги от умных книг устанут, пойдешь на бережок, мою рыбку покличешь… али просто так посидишь, подумаешь, может то самое, что надо, и надумаешь, — с улыбкой вручил Александр Титыч свой подарок. — Сеть-то я сам вязал, как в старину делали…

Дед обнял Петра, поцеловал три раза, и снова скрылся за шкаф и вынес маленький, ободранный сундучишко со всякими слесарными да столярными инструментами.

— Голова у тебя на плечах есть, да только ты разбросан маленько, — сказал Дед, открыв крышку. — Я это Увидел, когда твой сундучок прибирал.

Порядок, чистоту, красоту навел Дед в полной неразберихе инструментов, — все руки не доходили у Петра.

— Хорошо, думаю, что запасливый у меня зятек… гвоздики да болтики — хозяйственный мужик, а вот в непорядке держит все — это плохо. Если бы я сети так к улову берег, никакой рыбки не выловить бы. А рыбка, она сезонная: пришла — ушла, проглядел — не досталось. Прости старика, что учу, я с добром, с любовью. Ты в науках своих не разбрасывайся, навались на главное. Во всяком возрасте своя сила. Я, бывало, за троих сети тянул, а теперича весь вышел. Вот и приналечь, значит, мужику надо, когда возраст сильный. Да не греби все подряд — всего моря не выловишь. Свое бери. Ухватись и тяни, не сдавайся. А ты мужик ухватистый, я вижу…

И снова Дед, похлопав Петра по спине, скрылся за шкафом и вскоре вынес берестяной туесок, медный ковш и пуховую шаль для Анюты.

— А это доченьке моей для дома, для всяких надобностей. В туеске муку хранить да сладости, из досюльного ковша доброго гостя поить, али для памяти старины, чтобы из рода в род все лучшее передавалось. Ну, а шалька — чтобы душу в тепле держать, да еще для красы, — это материн подарок, она сама и вязала. Я вот еще и Данилке моему подарок привез — свирельку из камыша, чтобы весело ему жилось.

Дед приложил свирель к губам, и она засопела, засвиристела, толстые дедовы пальцы быстро приоткрывали то одну дырочку, то другую, и получались переливы, посвисты, странные, нежные и, как Петру показалось, грустные, но душевные, чистые звуки какого-то далекого сказочного прошлого…

Петр долго потом разглядывал легкую самоделку, гостью с далеких берегов, пробовал сыграть что-нибудь, да не получалось пока ничего, кроме сопения.

— А вот внучек мой, когда подрастет, сразу заиграет, — пообещал Дед и вынул из кармана пиджака еще один подарок. — А деду нареченному, сродственнику моему — вот эти его часы передай. Завел я их — снес в мастерскую, упросил, да и завел. Еще рано время-то свое останавливать. Польза большая. Передай часики-то и поклонись.

Громко, четко, весело тикала старинная «Омега», бежала, спешила секундная стрелка, а часовая солидно, невидимо, исподволь совершала свой неумолимый суточный круг.

— Вот, кажется, и все раздарил, — вздохнул Дед. — Дай вам бог беспечальной жизни.

Дед оглядел маленькую комнатку, тесно заставленную, — близко друг к другу стояли: шкаф, диван, детская кровать, чемодан с приданым, обеденный стол.

— Квартиру, хозяин, проси, семье негоже в единой горнице, душно да тесно, да соседские раздоры. Как ни терпи, а всего не вытерпишь. Сам-то с женой попетушился, и улеглось до поры. А на людях все не то: услышат, раздуют… Проси квартиру, стой на своем, город великий, строек много, а семья — это ведь государство в государстве, сила великая. Требуй! А на лето, на тепло ко мне приезжай со всем домом. Пущай внук через дедовские места родную землю свою увидит. Крепче будет на ногах стоять да любить свое кровное. А я, уж не обессудьте, нагостился тут на всю остатную жизнь. Хорошее, да не мое. Помирать к себе поеду.

— Что вы, отец, далеко вам еще до смерти, — сказал Петр, увидев, что у Аннушки увлажнились глаза.

— Нет, нет. Засыпать начал… Да и то уж пора на покой, что я, не смертный, что ли, не как все? Что требовалось от моей жизни — все сделал, со всеми долгами рассчитался. Поеду, посижу на берегу, покличу… Чего, скажу, старая, меня стороной обходишь, али брезгуешь? Придет, прилетит ненаглядная, — засмеялся Дед, медленно, осторожно пошагивая по комнате, мягко прикасаясь то к одному предмету, то к другому, будто памятку оставлял. Остановился перед детской кроваткой и долго не мог оторвать взгляда от сладко спящего внука. А потом заговорил, ни на кого не глядя:

— Вот ведь как, всякому делу, всякой живности время свое дано, чтоб созреть. Поспешишь, говорят, людей насмешишь.

И к Петру повернулся:

— Я пока мастерскую для ремонта искал, обтолкали меня, обдергали, а я подумал, — вот чего городские люди бегом-то бегают: на часы не глянут — может, поздно уже все, а может, еще рано. Ваши-то, эти, электрические, как я погляжу, на всех углах врут, днем ночь показывают, утром — вечер, будто с ума сошли. Я вон дома ходики свои подтяну разок под вечер, и стучат они, стучат — Минута в минуту. Ходят и ходят уж который год — на свадьбу еще подарены. А может, тоже врут, да свериться не с кем, — улыбнулся Дед и рукой махнул: — Уж ладно, живите по своим часам, а я по своим доживу.

И уехал Александр Титыч, и как будто бы увез неторопливое свое время, улетели из дома Петра и Анюты основательность и надежность. Оставил Дед для молодых еще один подарок — пачку денег купюрами разного достоинства, завернуты они были в тряпочку. Будто копились деньги на какой-то особый случай, да вот он и пришел. Все сбережения здесь, на старом чемодане: двести семьдесят три рубля.

Петр обрадовался этой помощи и немного застыдился, заспешил: работать, работать, успеть как можно больше — и статьи, и очерки, и на Московской-Товарной почаще разгружать вагоны с углем или с фруктами, чтобы не иссяк в доме достаток и можно было бы хоть ненадолго, на несколько дней съездить в Ярославль, к задушевному другу, умчаться с ним куда-нибудь на мотоцикле. Как бы ни было хорошо, интересно с Даниилом Андреевичем, а с Ильей, с одногодком, который все о тебе знает, — особое общение. С ним и молчать — наслаждение. Или можно начать разговор с середины и все понятно… И никаких недомолвок, «два в уме»… От Ильи исходил какой-то особый надежный покой, хоть сам он жил напряженно. Петр твердо знал, что есть у него на земле надежность, верность, понимание и защита.