Евгений Рожков - Осень без любви Страница 47

В торговой сети Гроссмейстера считали врагом номер один. Скандальная, краснолицая продавщица из виноводочного отдела, не стесняясь, поливала его грязью.

— Когда только этого головастика машина задавит, — говорила она, — весь народ не в ту степь направил.

Для самого Гроссмейстера это были счастливейшие дни. В школе дети его принимали восторженно, взрослые в поселке уважали, шахматисты считали за счастье даже проиграть ему. «В такое-то время жизни можно и умереть, — думал Гроссмейстер, — и смерть не покажется горем». Но… Опять это всесильное и коварное «но»…

Молодой инженер производственно-технического отдела рудника Сергей Колосов был самолюбивым человеком и не тратил времени даром. Все эти шесть месяцев, пока находился на шахматном Олимпе кочегар, он усиленно готовился. Сразу же после позорного проигрыша в общежитии написал письмо товарищам в Москву (он был родом из Москвы) и попросил прислать побольше новейшей литературы по шахматной теории. В письме инженер сделал приписку, что эта литература теперь для него важнее, чем сама скучная жизнь в провинциальном поселке. Друзья постарались и прислали две объемистые посылки с книгами. Колосов частенько приходил в красный уголок общежития или в Дом культуры и записывал все сыгранные партии Гроссмейстера. Сам же с Гроссмейстером не играл, упорно и тщательно готовился по системе, по которой, говорят, готовился сам Спасский перед игрой с Фишером.

И вот настал день, когда инженер Колосов почувствовал себя в «форме» и во всеуслышанье объявил, что готов сразиться с Гроссмейстером и непременно выиграет у него все партии. Рискованное было заявление, но инженер верил в свою звезду.

Гроссмейстер, помня, как слабо играл инженер, только посмеялся над его заявлением.

Ажиотаж вокруг встречи был поднят большой. Решили проводить встречу из трех партий в Доме культуры. Встреча началась днем и закончилась поздно вечером. Уже в дебюте первой партии, когда было сделано всего чуть более десяти ходов, Гроссмейстер понял, что инженер ПТО уж не тот, что прежняя кавалерийская лихость в его игре исчезла, что какие-то иные рубежи, недоступные самому Гроссмейстеру, взяты им.

Ходы Колосов делал быстро, уверенно, всякий раз ставя неразрешимые задачи перед противником. В теории шахмат он был на голову выше Гроссмейстера и, зная это, играл раскованно.

Только необычная интуиция, та интуиция, что вывела Гроссмейстера, по сути малограмотного человека, в число сильных игроков — особо обостренное чувство надвигающейся опасности — позволяла ему чудом избегать разгрома.

В середине партии, когда на доске было еще материальное равенство, Гроссмейстер, понял, что партию он неизбежно проиграет и никакое чудо не спасет его, что и другие партии им будут проиграны.

Злость на инженера, прочитавшего уйму книг по новейшей шахматной теории, книг, недоступных пониманию Гроссмейстера, окончившего с горем пополам всего четыре класса и читавшего даже беллетристику с трудом, смешалась с холодом отчаяния и липким потом безысходности.

С каждым новым ходом инженера Колосова все ощутимее уползала почва из-под ног Гроссмейстера; растворялся голубой, пьянящий мираж славы, уж на горизонте появилось столикое рыло Насмешки.

Первая партия длилась почти три часа и, несмотря на отчаянное сопротивление Гроссмейстера, была им проиграна.

Во второй партии Гроссмейстер применил «ранее неизвестное» шахматному миру продолжение (оно оказалось малоэффективным и потому давно забытым), но и это не спасло его.

Третью партию Гроссмейстер играл будто под наркозом, совершенно ничего не понимая, путая ходы фигур, он будто впал в детство.

Те, кто поздравлял с победой инженера Колосова, не видели, как исказилось от горя лицо кочегара, какой подавленный и разбитый он ушел из клуба.

Всю ночь ходил Гроссмейстер вдали за поселком и о чем-то сосредоточенно думал. Он походил на полководца, войско которого было разгромлено. Под утро он вернулся в общежитие, осторожно, чтобы не разбудить спящих, собрал книги в небольшой чемодан, оставил на столе записку, что выигранные призы — часы, рубашки и прочее — возвращает владельцам, и ушел в неизвестном направлении.

Месяца через четыре после нашумевшего исчезновения Гроссмейстера жизнь в поселке вошла в прежнее русло. В шахматы, кроме ребят в школе из кружка «Юный шахматист», почти никто не играл. В бане попивали квас, парились по особой системе и говорили о заработках, отпусках, женщинах, хоккее и изредка о футболе. Женщины, словно охотники, выслеживали дефицитные товары в магазине.

Одним словом, Заполярный был прежним Заполярным.

Спустя полгода инженер Колосов получил письмо от однокашника, который работал инженером в отдаленном поселке на Калыме. Товарищ просил срочно выслать книги по новейшей теории шахмат, те, что некогда прислали московские друзья самому Колосову.

Инженер с Колымы в письме сделал приписку, что для него теперь эти книги важнее всего на свете. Колосов не придал этому никакого значения, но книги все-таки отправил.

Осень без любви

Совещание уже началось, когда Курнев торопливо вышел из такси и прямо с портфелем, с которым обычно ездил в командировки, — старым, но довольно еще прочным портфелем из крокодиловой кожи, — прошел в гардероб, разделся, поручил вещи услужливой, полной женщине, стоявшей, выпятив грудь, за барьером, и юркнул в зал. Он долго не мог привыкнуть к полумраку, к синему свету, лившемуся со стен, где висели причудливые плафоны, и потому не видел никого рядом, хотя двое или трое поздоровались с ним шепотом, а он даже не понял, кто это. Смотрел сначала, точно загипнотизированный, на сцену, где был яркий свет и где за длинным столом восседал довольно внушительный президиум. Потом он прислушался к тому, о чем говорит докладчик, заместитель заведующего облоно, полный, беспечный Ипатов, лысый и большой, как баобаб. Когда до сознания дошел смысл его речи — обычные наставления перед учебным годом, те, что он говорил с этой же трибуны год назад, Курнев, потеряв всякий интерес к докладу, стал осматриваться вокруг.

Впереди, на соседнем ряду, склонив голову набок, видимо, тоже совершенно не слушая докладчика, сидел старый приятель Курнева, директор одной из колымских школ Прутков. Прутков повернулся, точно почувствовал на себе взгляд Курнева, и, перекинувшись через кресло, улыбаясь, заразительно, прошептал:

— Привет, чукотский морж! Как поживаем? Умираю от скуки, — на худом длинном лице Пруткова появилась кислая мина. — Долдонит одно и то же второй час. Я бы подсел к тебе, да не пролезешь сейчас. Ладно, подождем до перерыва.

— Хорошо, мне нужно с тобой поговорить, — в свою очередь зашептал Курнев.

— Тихо, товарищи, вы ж на совещании! — с укором прошептал кто-то из зала.

Подмигнув друг другу, Прутков и Курнев стали смотреть вперед. Вначале Курнев заинтересовался высоким начальством, сидевшим в первом ряду президиума. Потом он стал рассматривать сидящих в глубине сцены и увидел Клаву, Клавдию Петровну. Она сидела во втором ряду, между полной женщиной из Минпроса, которую он знал, и инструктором обкома.

От неожиданности Курневу даже стало жарко. Потом он почувствовал, как по спине пробежал холодок. Сколько же лет он не видел Клавдии? Считать, так и не сосчитаешь. Как далеко теперь то время, молодость!

Если смотреть издали, то Клавдия Петровна вроде совсем не изменилась. Как прежде носит роскошную прическу, мила лицом, свежа. Такие женщины, как она, сильно любящие и блюдущие себя, медленно и незаметно стареют.

Докладчик монотонно говорил о задачах сельских школ, проанализировал их работу в летний период, в числе лучших назвал его, Курнева, школу; он призывал к щедрости в оказании помощи школам руководителей предприятий и к строжайшей экономии в трате государственных средств заведующих районо.

Курнев, не отрываясь, смотрел на Клавдию Петровну, прошлое вздыбилось в нем, будто норовистый полуодичавший скакун.

Как это все было давно!

На выпускной вечер Ваня Курнев неожиданно для всех привел свою девушку Аню, недавнюю десятиклассницу, а теперь учащуюся медучилища, тем самым кровно обидел девочек-однокурсниц. Ваня был лучший танцор училища, а на вечере он танцевал только с Аней и вроде никого больше не замечал.

Может быть, девочки никогда бы не простили Ване этой выходки, если бы его девушка не была такой красивой и если бы не было видно даже невооруженным глазом, что они друг друга сильно любят. Девочки все простили и потом, когда разъезжались, плакали и больше всего целовали Ваню — любимца и гордость училища.

В тот вечер Ваня с Аней долго гулял у берега моря. В белые ночи тундра и море бывают удивительно красивыми.