Станислав Мелешин - Любовь и хлеб Страница 47

Пока шла огородами, сторонясь людей и насмешек, встретила вдового старика Мухина. И он и Катерина жили в юртах, которые бросили манси, перекочевав на Лямью-Пауль к Черемуховой речке. Работники сельсовета хотели устроить в юртах склады, но потом, видя, что уже живут в них, махнули рукой.

Мухин известен в деревне своей добротой и независимостью. Он кустарь-ремесленник и живет приношениями натурой за мелкие поделки: конопатит лодки, чинит ружья, рыболовные снасти, снабжает всех патронами и дробью. Умеет играть на баяне и на свадьбах веселит гостей. Все его любят. Пелагея уважала старика за ласковые слова при встрече, за свободное одиночество, за то, что восхищенно звал ее «императоршей», когда был навеселе, и «добытчицей», когда был не в духе.

— На охоту, значит? — опросил Мухин, неся на плече связку длинных тальниковых прутьев для удилищ.

— В тайгу, — ответила Пелагея, посторонившись.

— И как ты, императорша, ночей не боишься?

— Я таежная… ночи люблю.

— Ночи в доме хороши, в постели… — двусмысленно растянул Мухин, и глаза его нехорошо оглядели Пелагею.

— Прощай, — произнесла она тихо и зашагала прочь, вспоминая грустную историю, которая произошла недавно.

Однажды Мухин пришел к ней в новой рубахе и пиджаке, бородка и усы подстрижены. Стесняясь, предложил:

— Давай жить?! Огороды у нас на одной земле, рядом. Сломаем плетень-границу, и будет наш большой огород один на двоих.

Пелагея не поняла сначала, а потом, когда Мухин замялся и досказал, что вот живут они рядом, отдельно, а кому какое дело, можно жить и вместе — поняла, что пришел мужик свататься, и расхохоталась.

Встали друг перед другом. Она — огромная, молодая, сильная, он перед ней — маленький, сухонький старичок. Чтоб не обидеть его, сказала искренне:

— Да ведь ты со мной не совладаешь?!

— Кто, я?! — удивился Мухин и, подумав немного, закончил: — Да ведь… кто знает.

— Ах ты, мухомор несчастный! Ну, давай сватай. Будем жить.

Сели за стол. Пили самогон. Мухин трогал ее руку, обнимал за шею, будто уже давно муж, похлопывал по спине как лошадь и, словно забывшись, клал руку на бедро. Пелагея молчала, как каменная, и думала о прошедшей молодости, сожалея, что наивный добрый человек Мухин в мужья ей не гож. А когда Мухин, опьянев, уснул за столом, Пелагея подняла его на руки, как ребенка, и отнесла в юрту. Больше Мухин свататься не приходил и когда встречался с ней, то называл ее «императоршей».

Прошла мимо сельсовета, у которого стоял грузовик и суетились приезжие заготовители. У избы-читальни, сняв с дверей большой амбарный замок, заведующий — белобрысый парнишка — глубокомысленно разбирал свежие газеты. Пелагея оглянулась на деревню, постояла немного и, поправив на поясе охотничий кривой нож, вошла в тайгу.

В тайгу войдешь от дороги, шагнешь в травы, оглянешься — и ты уже окружен соснами и над головой тяжелая крыша ветвей. Глухо зазвенит в ушах комариным писком теплая пахучая тишина, зарябит в глазах от зелени и стволов. Стихнут за таежной стеной дневные звуки: голоса людей, грохот телег, плеск воды и скрип уключин, блеянье коз и лай собак, детский плач и бабьи выкрики на берегу. Погаснут дымки над деревней, погаснет литое золото солнечных лучей в чистых струях течения на перекатах, отодвинется знойное громадное марево в небе. Замкнутся над головой вершины и перед тобой трава, стволы, ветви. Темно без неба, зелено. Грустно и чуточку неведомо на душе. Сладко замирает сердце от страха, и зреет в нем большая вдовья обида на всю деревню, что ей, женщине, приходится уходить оттуда на неделю и нужно скитаться по тайге в поисках добычи… Там она как чужая, а здесь, в тайге, она сильнее, здесь другой мир. Громче бьется сердце, сгорает страх: тишину расколет выстрел, раздвинет деревья — голубой дымок из ружья повиснет как кусочек неба; ветви всколыхнет птичий испуг я звериный рев.

Пелагея понимала: и она пока иждивенка тайги, только разница в том, что уходит на добычу, как на тяжелую работу, добывать не чужой, а свой хлеб. Лишнего ей не надо! Не хитрит, не торгует — честно, один на один: она и тайга! Или хлеб — или смерть! Или страх — или добыча! Но знает, что так жить нельзя, а как жить — еще не решила. Другой работы в деревне нет.

Отец и мать умерли во время войны. Прошло несколько лет, а все кажется, что война не кончилась. Грохочет где-то за горами. Приезжали демобилизованные в родную деревню — как на побывку! — но потом разъехались по городам: видно, повидали вдосталь другой, лучшей жизни.

А было и она немного познала ее! Недавно останавливались у Пелагеи на квартире студенты-практиканты из большого города Ленинграда — грамотные и молодые люди! Называли себя лесниками и подолгу бродили в тайге. Готовила им обеды и часто уходила с ними проводником. Хорошее было время! Или вот… работала в леспромхозе поварихой — кормила лесорубов и сплавщиков. Все ее любили и ласково называли «кормилицей». Портрет на Доске почета целый сезон висел! Однажды была даже в городе Ивделе на конференции работников общественного питания… А сейчас вот — в тайгу!

…Пелагея долго кружила по папоротникам, раздвигая бедрами шелестящие травы и трескающие сучья, пока ее не остановил медвежий рев. Будто треснул большой камень напополам или переломилось сухое огромное дерево.

Охотница вздрогнула привычно и стала, вскрикнув. «Чума рябая!..» — выругалась она, испугавшись, как всегда на охоте. Стесняла вдох и выдох и мешала развернуть плечи толстая фуфайка, спину давил рюкзак, резал грудь патронташ. И сапоги тяжелы для шага. Только ружье в руках было легкое, умное, бесстрашное…

Маленький дождик зашелестел над зеленой крышей, застрелял каплями по веткам, и влага, шурша, начала стекать в разнотравье. Стало темнее, пасмурнее — зелень погасла, только заметно поголубели мокрые травы да от земли поднималась теплая пахучая волна воздуха. Пелагея долго не могла догадаться, откуда раздался медвежий рык — откуда-то из глубины тайги, — и успокоилась, радуясь притаившейся тишине, присела, ухватившись рукой за куст малины. Что-то тяжелое поднялось и грузно опустилось за ворохом надранных трав и веток — будто земля вздохнула. Пелагея выставила дуло вперед, взвела курок, ожидая.

Опять раздался медвежий рев, прорезал тишину, — перекатилось по траве громоподобное, и вдруг Пелагея увидела: медведица с узкой мордой придавила бурой тушей куст, легла на бок, растопырив лапы в разные стороны. Сейчас можно спустить курок, выстрелить в голову! Но стрелять в лежащую медведицу стыдно — будто из-за угла. Ведь медведица ее не видит! Медведица повернулась на спину и протяжно, трубно, со стоном задышала, издавая короткий, с хрипотцой рык. Этот рык был не похож на угрозу или самозащиту. Пелагея встала во весь рост и разглядела: медведица играла с двумя медвежатами. Ее рев был зовом любви и материнского спокойствия. Вот из-под нее выкатился, хрипло взвизгивая, черный мохнатый шар — медвежонок, покряхтывая, неуклюже встал на задние лапы, замотал мордочкой. Медведица, придавив другого медвежонка лапой, лизала его в бок; косматый и бурый хребет ее подрагивал, когда она вытягивала шею.

Пелагея стояла рядом с играющей медведицей и не боялась, смотрела, как переворачивается громадная туша, как вместо рева и рыка медведица только дышит и дышит, забыв о человеке. Пелагея почувствовала, как ей стало грустно.

И над нею и над играющей медведицей одинаковая зеленая крыша, и где-то высоко-высоко видно синее стеклышко неба. Стояла, опершись на ружье, ждала чего-то, что ждут все матери и ловила взглядом глаза медведицы — туманные красные воспаленные сливы зрачков с тяжелыми помятыми ресницами. «Играет как человек», — подумала охотница, восхищаясь, и необъяснимая светлая грусть заполнила ее всю. Всем матерям светло. И совсем не нужны это глупое ружье и ее приход в тайгу.

Вспомнив о ружье, ощущая железо немыми, задубевшими пальцами, вспомнив о себе, что она охотница и пришла на добычу, Пелагея подавила в душе радостное чувство материнской жалости, сочувствия и восхищения. В сердце ничего не осталось, кроме охотничьей страсти.

Медведица затихла.

Медвежата лежали под ее лапами и непонимающе двигали головами.

Вот теперь, когда медведица подняла морду, можно стрелять! Пелагея вскинула ружье, поймала на прицел медведицу. Руки дрожали. Курок не сдвигался. Выстрел грохнул, Казалось, где-то вдали. Прошелестели сбитые пулей листья кустов, и в траве заметался, громко взвизгивая, подстреленный медвежонок. Эхо выстрела прозвучало глухо и глупо. Медведица угрожающе зарычала и пошла на выстрел, ломая тяжестью лап сухие сучья и ветки в травах. Пелагея выстрелила еще раз и опять промахнулась. Обмерло сердце. В груди похолодело. Ощущение пустоты и странной слабости заставило охотницу сделать шаг назад. Спиной почувствовала ствол сосны. Вложила патрон в патронник. Ломая кусты, медведица продралась вперед, поднялась тяжело и грузно на задние лапы — закрыла тайгу, — оглашая тишину режущим ревом разъяренного зверя. Вот сейчас упадет вперед, накроет громадой, помнет, задавит…