Пётр Вершигора - Дом родной Страница 48

И они снова замолчали. Так и шагали, пока не подошли к ее дому. Остановились.

— У меня ребенок, — сказала Зойка.

— Знаю…

Говорить было больше не о чем. Но и уходить было нельзя. Уйти сейчас — значит уйти навсегда, так и не выяснив ничего… Где-то вдали послышалось журчание моторов. Медленно приближаясь, высоко гудел самолет. Рядом с оранжевой Венерой показалась ползущая по небу зеленая звездочка. Она приближалась, затем рядом с ней появилась красная. Зуев поднял голову и, чтобы хоть что-нибудь сказать, произнес тихо:

— Самолет из Одессы на Москву пошел.

А Зойка прошептала:

— Журавли-и-и… Как жаль, что ты не прочел эту вторую мою тетрадь…

— Уж больно чужим духом от нее несло. И вид у нее такой эрзацзмеиный, — вроде в шутку сказал Зуев.

— А я не заметила, Петрусь… Ой… Так вам нельзя теперь говорить.

— Можно. Мы ведь одни с тобой.

Он хотел сказать: «Одни на всем свете». Но удержался.

— Там есть одна песня про журавлей, пел ее часто один из Западной… Они себя галичанами зовут. Пел на Рейне, в городе Вупертале. Потом его разбомбили американцы… город… и галичана тоже. Ты знаешь, я научилась там по-украински… и по-сербски немного умею. Добре до́шли… другари — это так они здороваются. Я многому научилась. Ты что же молчишь?

— Трудно мне, Самусенок.

— А мне, думаешь, как?

— У тебя ребенок, сын. Для женщины это, пожалуй, главная цель жизни.

Она широко открытыми глазами, маленькая и изумленная, смотрела на него.

— Ты правду говоришь? А я ведь не раз и проклинала его. Но так случилось, ты же знаешь. А у тебя? Ты же герой, начальник большой.

— Да, конечно.

— А эта песня галичанская. Она про журавлей. А в том немецком городе мне казалось — она про меня сложена…

И она тихо запела:

Чуешь, брате мий,Това-а-рышу мий.Видлитают сирым клыномЖуравли…

Зуев отвернулся. Слушал или думал о чем-то заветном, молчал.

И они больше ни о чем не говорили… Постояли, поскрипев на снегу сапогами, разошлись.

Только когда за Зойкой скрипнула калитка и Зуев тихо повернулся, чтобы идти домой, где-то за углом мелькнула тень.

— Явился по вашему приказанию, товарищ полковник, — лихо и весело отрапортовал подвышковский военком, срочно выехавший по вызову в область.

Из-за стола встал высокий смуглый полковник в гимнастерке английского сукна, с туго врезавшимся в живот командирским поясом. Выдержав несколько положенных секунд серьезного начальнического молчания, он шагнул навстречу и, здороваясь размашистым жестом, удержал руку майора Зуева в своей широкой ладони. Грубовато-ласково, как-то по-отцовски оглядывая молодого офицера с ног до головы и подчеркнуто остановившись взглядом на погонах, сказал:

— Хорош, ничего не скажешь. Что сияешь? Рад? Майорскими погонами доволен или тем, что вышел на самостоятельную работу? Как-никак новое хозяйство… Военный начпуп районного масштаба.

— Доволен, — не отпуская уже сам руку начальника, ответил подвышковский военком. — Доволен тем, что вас, товарищ полковник, снова вижу в добром здравии… что снова под вашим командованием служить буду.

Облвоенком тихо, но решительно погасил рукопожатие и отошел к окну. Старинное, приземистое, оно доходило своим верхним наличником до подбородка облвоенкома. Ему пришлось нагнуться, чтобы глянуть во двор.

— Ну что ж, спасибо на добром слове. Охотно верю. Фронтовые дела и военные денечки так скоро не выветриваются. По себе знаю. Только не раскаяться бы тебе, майор, в твоих искренних чувствах. Знаешь, ведь я и на войне поблажки никому не давал. Дружба дружбой, знаешь, а по мирному делу придется еще больше на службу нажимать. Ты что ж так рано? Я к двенадцати ноль-ноль вызывал.

— Разрешите отлучиться до назначенного времени, — вытягиваясь, сказал Зуев.

— Нет, уж раз прибыл, так чего же… Только я своими делами займусь. Не хочешь посмотреть, как у меня тут «дойтшен официрен унд зольдатен» хату строят?.. Отгрохаем облвоенкомат на славу! А то в этой халупе все плечи себе поотбивал, и лоб в шишках. Допотопное помещение. Не иначе для монахов строили. А может, какая-нибудь гауптвахта была времен царя Гороха. Пошли на стройку!

Полковник и майор вышли. Из опрятного, неимоверно низкого кабинета прямо на улицу. В помещении не было ни коридора, ни сеней, путь из кабинета вел прямо во двор. Только крылечко-времянка из горбылей предохраняло военкомовские двери от ветра, а соломенные маты — пол от грязи.

Шагах в трехстах от этого вросшего в землю домика, где помещался весь облвоенкомат, в лесах стояла массивная двухэтажная коробка, видно, не так давно сожженная и частично разбитая снарядами. Одно крыло ее выходило на крутой косогор. Брешь от снаряда, шириной почти во весь пролет второго этажа, была горизонтально пересечена деревянными помостами какой-то замысловатой конструкции. Широкий помпезный фасад дома сохранил следы дворянской псевдоклассики с фальшивой колоннадой, усеченным архитравом. Он также весь был в лесах. Обтянутые проволокой редкие столбы и ворота с часовым-автоматчиком указывали, что военкомат отстраивают военнопленные.

Часовой лихо отдал честь, и как только полковник и майор вступили на огороженную проволокой территорию, по всем клеткам, крыльям и комнатам послышалась сухая, стреляющая немецкая команда:

— Ах-тунг… Ах-тунг… Оберст Корш ист гекоммен.

— Черти окаянные, — ворчливо, но в то же время довольно пробурчал Корж, проворно взбегая по лесам на второй этаж. — Ведь вот, говорят, дисциплинированная нация. Черта с два. Они дисциплинированы только для своей пользы. Сколько раз приказывал не устраивать мне этих вахтпарадов, а они — свое. Теперь хоть три часа тут на стройке оставайся, вот так и будут тянуться все, как истуканы. Где кого команда застала. Тоже хитруют, на свой манер. Вот так поглядишь-поглядишь и минут через десять смоешься… А то вся работа стоит.

Быстро, но без суетливости шагал полковник Корж по замысловатым, какого-то нерусского типа деревянным лесам, мимо застывших в разных позах немецких солдат. В момент, когда русские офицеры проходили мимо каждого из них, раздавался звонкий щелк каблуками, хотя по установленному правилу военнопленные не брали под козырек. Не козыряли и русские, только кивком головы отвечали на приветствия.

Когда полковник Корж, пройдя по второму этажу на самый край, остановился возле не заделанной еще огромной пробоины в правом крыле, к нему подбежал толстенький, как шарик, немец в офицерских бриджах. На эрзацкожаной короткой куртке, разделанной множеством молний на карманы и карманчики, поблескивали набалдашники карандашей разного размера. Все это торчащее из боковых карманов хитроумное имущество указывало на его чин и старшинство. Он щелкнул каблуками своих шнурованных высоких ботинок и писклявым голосом отрапортовал:

— Гер оберст Корш… тра-та-та-та…

Фраза или целая очередь фраз была столь замысловатой, настолько оснащенной техническими терминами, что ее вряд ли поняли бы и сами немцы. Но в глазах рапортовавшего немецкого военного инженера было столько выразительности и уважения к совершаемому им ритуалу, что необходимо было выслушать до конца. Полковник Корж широким, добродушным жестом подложил огромную пригоршню левой руки под пухлую ручку немца, а правой крепко, как кувалдой, хлопнул того по ладони.

Немец, не сморгнув, почтительно прищелкнул вторично каблуками, но уже каким-то иным пристуком, можно сказать, более фамильярным, чем первый.

— Добре, — промолвил облвоенком и, обращаясь к Зуеву, спросил: — Не знаешь, случаем, как по-ихнему — «вольно», «оправиться», «закурить»?

Зуев, только чуть улыбнувшись, пожал плечами.

— Вольно, — по-русски сказал полковник инженеру. Тот, повернувшись на каблуках, кричал и выпевал, переводя одно-единственное и, пожалуй, самое приятное из всех слов военной команды. Но в пролетах стройки не было слышно никакого движения. Немцы стояли, разве только облегчив немного стойку «смирно» в коленях.

— И перерыва у них не замахлюешь, — тихо сказал Зуеву разочарованный полковник Корж. — Полчаса будут баклуши бить, не моргая, а только сойду и за проволоку выйду, запросятся кто в уборную, а кто в курилку. Дисциплинированный народ. Они тут и немую забастовку устраивали.

И, подойдя на край крыла, полковник остановился в огромном круглом проеме стены, верно, пробитой тяжелым бетонобойным снарядом.

На фоне облаков фигура полковника показалась Зуеву очень внушительной и красивой. Еще не израсходованная радость от первой встречи владела Зуевым, и, несколько секунд полюбовавшись мужественным обликом своего начальника, смотревшего куда-то вдаль, Зуев шагнул к нему. Пройдя мимо почтительно стоявшего сбоку немецкого техника и ступив на край помоста, Зуев почувствовал себя как бы летящим в вышине. Здание нависало над крутым обрывистым берегом реки, который весь порос кустарником и кривым дубняком. Внизу, под горой, поблескивала скованная льдом Десна. Левый берег ее ровный, болотистый и песчаный, полого, без возвышений, уходил вдаль. С высокого гористого правого берега левобережные дали были видны на десятки километров. Синий горизонт от края до края весь был покрыт дремучим бором, знаменитым южнорусским лесом, тем, что в летописях именуется «бранибор». По народным легендам, именно в нем живал Соловей-разбойник и хаживали русские богатыри. Зуев с детства любил эти леса. Он знал от первого учителя своего Ивана Яковлевича Подгоруйко, что здесь, в знаменитых лесах, отсиживались от половцев и татар наши предки; отсюда начинали свои походы на Москву и Евпатий Коловрат, и Иван Болотников, и Дмитрий Самозванец. Он, этот бранибор, преграждал войскам Карла XII обходной путь на Москву, здесь же формировал свои отряды Черняк, а может быть, вон с того вокзала, именуемого Н-ск второй, Щорс отправлялся по вызову Ленина в Москву.