Владимир Богомолов - Повесть о красном Дундиче Страница 48

— Не обижайтесь, Михаил Иванович, — вступился за своего подчиненного Буденный. — Он у меня при исполнении не потребляет. За что и люблю, и ценю. Потому могу поручить ему любое дело. А на дорожку самое милое дело чаек с медком да с чабором. Так прогревает…

Комкор распахнул дверь и кивком головы пригласил Дундича на улицу. Когда выехали со двора, Буденный сказал:

— В дивизион я один съезжу, а ты по-скорому домой, валенки надень. Я твоему ординарцу специально выделил. И бурку не забудь. — И, не ожидая возражения, дал шпоры Казбеку.

На станцию выехали с таким расчетом, чтобы вернуться засветло. Проводы были теплыми. За легкими санями, запряженными парой крепких орловских рысаков, до околицы ехал почти весь штаб и резервный дивизион. Бойцы с подъемом пели:

Гремят мятежные раскаты,Гудит набата красный звон,Мир угнетенья, мир проклятыйДо основанья потрясем…

И близок день, вернется воинС полей войны под мирный кров,И будет новый мир построен,Мир без тиранов и рабов.

Как только въехали в лесную чащу, посыпал будто пропущенный через сито снежок. Пружинистые ветки елей тянулись к всадникам забинтованными лохматыми лапами. Порой они не выдерживали бремени снега, с глухим шорохом сбрасывали его с себя, заставляя лошадей вздрагивать, дыбиться и прижимать уши. Тишина, робкий солнцегрев, разлитый по разномастной зелени хвои, располагали к несуетной беседе и задушевным песням.

Дундич ехал обочь саней и охотно отвечал на все вопросы почетных пассажиров. С особым удовольствием рассказал он, как после его посещения штаба Шкуро по всему городу были развешаны приказы о необходимости поимки красного дьявола и тому, кто выполнит приказ, обещалась награда в десять тысяч золотых рублей.

— Когда я узнал, что для Шкуро моя голова такая дорогая, хотел пойти в штаб генерала, — совсем развеселился Дундич, — Приду и скажу, думаю, вот я — Дундич. Сам себя привел. Давай десять тысяч. Буденный не разрешил. Сказал, что беляки обманут, голову снимут, а деньги не отдадут.

— Да зачем же вам деньги, если голову снимут? — серьезно спросил Калинин.

Я бы их в фонд мировой революции отдал, — без смеха ответил Дундич.

— Нет, товарищ, — ласково сказал Михаил Иванович, — вы не знаете настоящую цену своей голове. Сражаясь за светлое завтра, вы, воины Рабоче-Крестьянской Красной Армии, каждый день можете отдать свое самое прекрасное — сегодня. У меня создалось такое впечатление, что вы порой напрасно рискуете жизнью, как будто любуетесь, видя костлявую на своих плечах. Я вас очень прошу: берегите себя. Ведь у вас еще все впереди.

— Если все будут беречь себя, — сказал задумчиво Дундич, — кто же в атаку пойдет?

— Беречь — совершенно не значит прятаться за спины товарищей, — возразил Калинин. — Наш великий полководец Суворов учил своих солдат побеждать не числом, а уменьем.

— Я так и воюю, — вновь оживился Дундич. — Я один, их десять. Я их бью. Я один, их двадцать. Я их бью. Как по-другому воевать, не знаю. И знать не хочу!

— Вы прекрасно бьете врага. Мы с Григорием Ивановичем еще раз убедились, что конница Буденного высоко несет знамя революции. И пора уже на базе корпуса создать первую советскую Конную армию. Об этом мы доложим Владимиру Ильичу.

Прощаясь в вагоне, Дундич доверительно попросил:

— Вам товарищ Буденный уже говорил. Я тоже хочу передать товарищу Ленину… Скажите ему, что в красной коннице есть такой Дундич из Сербии. Он просит, чтобы Ильич жил долго-долго на страх мировому капиталу. Еще скажите, что я очень хочу увидеть его.

— Обязательно передам. Обязательно, — растроганно пожал его руку Калинин.

Возвращались засветло. Цокали копыта, звенели уздечки, всхрапывали кони, негромко пели бойцы. На душе было радостно оттого, что все обошлось без происшествий. Ехавший впереди отряда Дундич то присоединялся к поющим, то, вдруг замолкая, думал о чем-то. Может быть, о своей судьбе, которая так щедро дарила ему дружбу и товарищество с замечательными людьми, о необыкновенной доле сражаться за светлое завтра всего человечества, рискуя каждый день расстаться со своим прекрасным сегодня.

Триста метров

Только что на плацу зачитали приказ о преобразовании корпуса в Первую Конную армию. Едва улеглось ликующее «ура», а Дундича уже поджидали в штабе.

— Ну, Ваня, добрую депешу я получил, — сказал командарм, словно готовился передать ему поздравление, по меньшей мере, Реввоенсовета. — Один пленный рассказал, что наш общий знакомец генерал Шкуро в специальном поезде удирал. По подсчетам железнодорожников, должен он скоро прибыть на станцию Новый Оскол. Можешь-ты тот поезд задержать или свалить под откос?

Дундич, обрадованный заданием, не стал долго думать. Он уже привык к тому, что удача сопутствует ему всюду.

— Непременно, товарищ команданте, — весело ответил он, мешая русские и сербские слова.

Они подошли к карте. Буденный показал, где находится мост, переезд, станция, откуда отойдет поезд. Объяснил, как лучше подъехать незамеченным.

— В драку не ввязывайся. Задержи или сбрось под откос. А дальше видно будет.

Отряд шел легкой рысью вдоль железнодорожной линии. Ветер выжимал из глаз слезы, иней подбеливал усы, бороды, брови. Лошади зябко вздрагивали. Дундич плотнее запахнул полы дубленого полушубка, нахлобучил папаху на глаза, но все равно чувствовал, как донимает холод.

Третью зиму встречает он вдали от родной Сербии. Но прошедшие две ему казались теплее. Та, которую он провел в Одессе, была почти такая же мягкая, как у него дома. «Что ни говори, — думал Дундич, — но море свое делает. А может, зима мне показалась тогда не лютой, потому что я больше месяца в госпитале провалялся?» Тогда его сильно ранило в грудь. Его отряд охранял банк республики. На банк напали то ли анархисты, то ли гайдамаки…

В прошлом году, когда он воевал под Царицыном, зима тоже не была такой студеной. Может быть, потому, что два раза уходили они сначала с бригадой, а потом с дивизией Буденного в глубокие рейды по тылам белых. И доходили до самого Маныча, а на душе теплело при мысли, что в хуторе его ждет Мария.

Теперь армия двигается снова на юг. Хотя до Черного моря очень далеко, Дундич не сомневается: дойдут они до Крыма и до Одессы.

Как начал Дундич думать о теплом море да о неоглядных степных просторах, вроде бы и теплее стало. Потом понял: не от воспоминаний потеплело, а оттого, что ветер изменил направление — стал дуть в спину. Повеселел командир, повеселел отряд. Глядел Дундич на своих товарищей, на то, как они оттирают искрящийся, словно парча, иней с башлыков, папах и усов, с непослушных чубов, и ободряюще подмигивал им.

— Дальше пойдем, как под парусами, — радостно заметил боец, должно, недавний моряк.

Действительно, взбодрившиеся кони, перейдя на крупную рысь, быстро понесли всадников к станции. Ехали, озорно переговариваясь и даже напевая. И только брат Марин, голосистый и обычно веселый казак Петр, ехал молча. Дундич спросил шурина, о чем тот задумался. Петр не очень весело усмехнулся.

— Вспомнил позавчерашний бой. Под Талами. Нагнал одного бородача и струхнул. Показалось, батя. Чуть было из-за этой оплошности жизнью не поплатился. Пока я раздумывал, как быть, он, проклятый, пикой на меня. Спасибо Князскому. Уложил того кадета. Разглядел его. Слава богу, не батя. А то ведь какой грех пришлось бы на душу взять.

Дундич понимал состояние Петра. Ему было хорошо знакомо это сыновье чувство, когда самый родной человек — отец — становится врагом. Иван Антонович сам когда-то пережил подобную трагедию. И порой со страхом думал о том, что, возвратись в Грабовац, так же как и Петр, безоружным вряд ли пойдет на встречу с родителем, который не захочет уступить ни одной овцы из своей отары, ни одного коня из собственного табуна.

— Считай, два года воюем на разных сторонах, — признался Петр, — а поверишь, Ваня, дня не проходит, чтобы я об том не вспоминал. Как припомню его кровяные глазищи и рот, сведенный ором, думаю: «Ну, гад, попадись!» И аж не верю, что это он когда-то катал меня на себе, брал на рыбалку, на охоту, как спали вместе на сеновале, в поле на борозде.

Петр опять припомнил, как вернулся в хутор январским морозным солнечным днем. В первую минуту встречи честно сказал, что вместе с дружками решил податься на Тихий Дон, чтобы помочь казакам по примеру питерских большевиков сбросить с шеи атаманов и дармоедов. Отец строговато посмотрел на сына. Потом сказал, чтоб тот пожил под родимой крышей, помог наладить хозяйство, а погодя разберутся, что к чему.

Вечером за штофом казенной водки они продолжили разговор. Начался он с безобидных казацких подначек. Когда отец передал сыну бутылку: «У тебя рука потверже», — Петр лихо плеснул водку в стакан. Отец предостерегающе поднял палец: