Алексей Кирносов - Перед вахтой Страница 49

Антон разглядывал незатейливые цветочки и думал о скрытом смысле ее странного «может быть», пытаясь отыскать удовлетворяющее его значение этих рискованных слов.

Он переадресовал взгляд на Нину. Нижняя губа ее была прикушена, а глаза безжизненно уперлись в бумагу.

И тут впервые острое и холодное жало испытующе кольнуло незащищенные части души. Антон весь закостенел от леденящего предчувствия, но сил еще хватило, чтобы спросить безразлично:

— Что веселого сообщает аноним?

Нина очнулась, подошла к нему и протянула листок:

— Как мне это надо понимать?

Антон принял бумагу нетвердой рукой, и холодное жало впивалось в него все глубже. Оно уже не испытывало, оно принялось казнить.

Приложив усилие для того, чтобы сосредоточить глаза на корявых буквах, Антон прочитал:

«Уважаемая Нина, Антон Охотин, будучи в Риге, вступил в любовную связь с девушкой. Имени ее не называю, потому что для вас это не имеет значения — подвернись ему другая, было бы то же самое. Вы считаете его честным и любящим вас и он пользуется вашей любовью, будто ни в чем не виноват. Справедливо ли это? Если не верите, попросите его показать вам письмо, которое он получил от этой девушки недавно. Там она пишет, что ночь, проведенная с ним, была лучшей в ее жизни. Простите, если мое письмо вас огорчило. Люди очень связаны в жизни, и невозможно наказать одного, не задев при этом другого. Всего хорошего».

— Это ложь, да? — Нетерпеливое ожидание было в ее лице.

— Ложь, — сказал Антон.

«Ну, Билли, ну, гадина, — думал он, — жить тебе осталось только до полуночи…». Нина села на подлокотник кресла, положила руку ему на плечи.

— И про письмо тоже ложь?

Он прикидывал, что сказать про письмо, выкрадывая у судьбы секундочки обманчивого покоя.

— Конечно, ложь, — сказал он уверенно, — и даже хуже лжи, потому что полуправда.

Она отошла к другому концу стола.

— Ты мне покажешь его?

— Оно в училище.

— Значит, не покажешь.

В следующее увольнение, — пообещал Антон.

— В следующее увольнение ты скажешь, что выбросил его, поморщилась Нина. — Ты провел с ней ночь?

— Что значит «провел ночь»? — начал Антон торопливо. — Я пробыл с ней вдвоем часа три…

— Ночью, в отдельной комнате? — вела она допрос.

— Ну, — потупился Антон. — Но ничего…

— И правда, она написала тебе, что это лучшая ночь в ее жизни?

— Неправда! — вскрикнул Антон, растерянно сердясь. — Она написала, что утром ей было радостно, а раньше…

Он запнулся, осознав весь ужас возникающих параллелей.

— Продолжай, — холодно произнесла Нина.

— Продолжать нечего, — сказал он, подумав вдруг, что только не любящий человек может так дотошно добиваться скверного признания. — Мы разговаривали, и ничего больше.

— Я бы поверила, если бы ты сказал, что разок-другой поцеловались, — произнесла она брезгливо

— Этого не было, — сказал Антон, и ему было горько от бессмысленности и унизительности всех этих оправдываний.

Не любит, не любит, точила его мозг разъедающая мысль. Разве любящий человек может так упорно добиваться доказательства, что любимый его обманул?..

Нина вдруг рассмеялась:

— А я-то, дура, удивилась, откуда эта сцена ревности! Почувствовала какую-то вину за то, что немножко согрела несчастного человека. Оказывается, ты судил по себе.

— Видишь ли, — предпринял Антон еще одну попытку, — я тоже в некотором роде немножко согрел несчастного человека.

— Несчастного оттого, что прежние ночи с парнями были не такие очаровательные, как с тобой? — засмеялась она отвергающим смехом.

«Нет, — подумал Антон, — так можно разговаривать с врагом, а не с любимым…»

— В Москве было то же самое? — спросила она почти бесстрастно.

— Нет, — сказал Антон, не надеясь уже ни на что.

— И в Линте, наверное.

— Нет и нет! Я же люблю тебя! — сказал он, и в бессознательном расчете на проверенное вековой практикой средство прижал ее к себе, и стал целовать.

Она выбралась из его объятий как бы без всякого усилия и отошла в дальний угол,

— Чего же мне ждать? — вслух рассуждала сама с собой Нина — Неуважения, подозрений, страданий и грязи. Разве «любить» и «верить» — это существует друг без друга? Разве можно любить, когда не веришь?

— Да, — слабо сказал Антон, — тот, кто любит, верит хорошему и не обращает внимания на плохое.

Он выразил свою мысль не совсем верно, и Нина тут же использовала его оплошность:

— Да, конечно, дурным людям очень выгодна эта святая слепота любви. Но, прости, Антон, я уже не люблю тебя. Ты существуешь во мне, как рана, которую надо лечить.

— Я не виноват, — твердо сказал он.

— Не виноват? Покажи письмо.

— Это бесполезно, ты не любишь меня и прочтешь в нем то, что подкрепит эту твою… нелюбовь. То есть то же самое, что прочел в нем человек, который ревнует эту девушку ко мне.

— Господи, он хвастается перед приятелями письмами любовниц!.. Уходи, Антон. Ты мне противен. Уходи.

— Ты любишь Дамира? — спросил он.

— Какое тебе дело? Уходи.

— Уходить насовсем? — с покорностью обессилевшего человека спросил он.

— Неужели ты ничего не понял? — раздраженно сказали она.

— Кажется, понял. — Антон был почти уверен, что она любит Дамира. Много в литературе примеров тому, что женская любовь рождается из жалости. — Ты любишь другого.

— Ах, как ты примитивно создан! Я могу жить только в чистом мире, с чистыми людьми. Я еще долго буду отмывать твои прикосновения. Боже! Сегодня она, завтра я, и все это просто, уверенно, без угрызений совести, с непосредственностью дикаря, и тут же уверения в любви, а напоследок сцена ревности! Прошу тебя, избавь.

— Я уйду, — окончательно сдался Антон. — Но я не виноват. Может быть, ты вспомнишь, сколько у нас было прекрасного и… Я надеюсь.

— Напрасно, — глухо отозвалась она.

Напрасно… До конца увольнительного времени он бродил по городу, не замечая улиц. Он не винил женщину, которая, разлюбив, воспользовалась таким удобным предлогом. Неловко же ей, в самом деле, так просто швырнуть близкому человеку в лицо: проваливай, я тебя уже не люблю. Вот и нашлось объяснение странному «может быть»… И если бы не коварный Билли, пришлось бы ему еще какое-то время гадать насчет этих взглядов сквозь стену и ответов невпопад как в те два дня… Билли хотел сделать гадость, а совершил доброе дело. Правду говорят, что все, что ни делается, все к лучшему. Но как жить дальше без Нины, как заполнить пустоту…

Трудно заживают раны на такой нежной и даже вообще нематериальной ткани, как человеческая душа. На время какое-нибудь занятие, подобно наркотическому средству, успокоит зудящую боль но стоит прекратить занятие, и опять освобожденное внимание накрепко привязывается к пораженному месту. Творческое вдохновение посещало его теперь редко, да и веселыми как раньше, стихи не получались.

Встречая изредка Дамира на перепутьях, он замечал в его облике признак возрождения и не сомневался, что тот видит Нину наяву.

Упадническое Антоново творчество попалось на глаза комсоргу роты Косте Будилову.

— Здорово ты скис, Антоха, — сказал Костя. — Даже дешевый юмор из тебя теперь не лезет. Зачем жидкой слезой страницу кляксишь?

— Нет во мне прежнего оптимизма, — признался Антон

— А есть ли в тебе главное, мировоззренческое, от просвещенного разума, а не от пяти чувств, присущих и корове тоже? Что будешь защищать, когда качнется свалка? Разбитую любовь? Не вижу в твоих творениях личности, Антоха.

— Знаешь, Костя, есть тьма любителей проявлять личность словесно, — объяснился Антон. — А станешь разбирать какие за словесами построены дела и поступки, — глядь, и никаких дел нету, и сама личность тоже сомнительна, одни слова. Я не стану писать: «Ах, я влюблен в тебя, Россия, в твои просторы голубые», потому что, не свершив подвига во имя России не смогу написать потрясающе, а сочиню какую-нибудь муру. За каждым чувством, вложенным в стих, обязан стоять поступок автора. Иначе будет не искусство, а плетение складных глаголов. Ты меня понял?

— Я тебя понял, — сказал Костя, выражая в то же время лицом крайнее свое несогласие. — Но это не значит что ты меня убедил. Твоя гражданская позиция должна быть сформирована до того, как придет время совершать подвиги.

— Моя гражданская позиция давно сформирована, — отпарировал Антон. — Но это не обязывает меня ее зарифмовывать.

— Вот это я усек! — согласился наконец Костя. — И все же мне странно, что последнее время ты ходишь с дифферентом на нос. Что стряслось?

— Это ты как комсорг спрашиваешь? Костя нахмурился:

— Сколько вас надо вразумлять, что я не отделяю в себе комсорга от рядового военнослужащего, от меломана и любителя флотских макарон. Все это во мне существует слитно и в переплетении.