Лев Правдин - Ответственность Страница 51

А в сущности, что такое человек, если на него посмотреть глазами хирурга? Тем более такого хирурга, который в перерывах задумывается о величии Вселенной и ничтожестве человека. «Да, — подумал доктор, — здорово, значит, я устал и отупел, если в голову полезли такие первозданные, примитивные мысли. А ну-ка, за дело!»

Он бросил окурок и глубоко вздохнул, запасаясь свежим воздухом, и тут же услышал:

— Разрешите обратиться.

Внизу у крыльца стоял мальчик в сапогах, в стеганке, в пилотке. Стоял по всей форме, ждал ответа.

— Ты откуда такой взялся?

Мальчишеский голос настойчиво повторил:

— Разрешите обратиться.

— Ну, давай, обращайся. Только быстро. Минута сроку.

Но уже через полминуты все стало ясно. Явился мальчишка-партизан из отряда, где Бакшин был командиром, и просит разрешения свидеться.

— Ничего не выйдет, слаб еще твой командир.

— Тогда разрешите приступить к уходу. К ухаживанию.

— Кругом, марш! — скомандовал Недубов и, не думая больше о мальчишке, сам первый выполнил свою же команду. А вдогонку ему неслось совсем уже не по форме:

— А я все равно не уйду! Это вы учтите!

Недубов не обратил внимания на эти слова и тут же забыл и самого мальчишку. А на другой день мальчик снова стоял на прежнем месте у высокого крыльца, уже без стеганки, и на его гимнастерке блестела новая медаль. На этот раз он ничего не сказал и только проводил доктора настороженным взглядом. Недубову стало как-то не совсем по себе, будто он тайком пробирается куда-то под настороженным взглядом часового. Черт знает что: пробирается.

И он снова закрутился в делах и забыл про мальчишку с медалью. И снова ему напомнили о нем. На этот раз не сам он, а начмо — начальник материального обеспечения Савватеев. Человек это был пожилой, вольнонаемный, и даже погон ему не полагалось. Но, используя свое положение, он из кожи лез, стараясь казаться поседевшим в боях воякой. Пощелкивая пальцами по новенькому офицерскому ремню, он доложил, что явился тут один товарищ, молодой партизан, в общем, мальчик…

— Знаю, — перебил Недубов. — Видел этого молодого.

— Сашка по имени.

— Вполне возможно. Да вам-то какое дело до этого?

— Придется разрешить.

— Послушайте, вам очень нравится вмешиваться не в свои дела. Я что-то раньше этого не замечал.

— Я? Что вы! Да ни боже мой! Он, этот парнишка, особенный: своим героическим поступком он спас партизанский отряд и того самого командира, которого вам сейчас спасать приходится. В газете напечатано. Мы вчера в общежитии читали, и некоторые плакали. И не только женщины.

Недубов решительно прекратил разговор. В этот день Сашка не попадался на глаза, и доктор думал, что, наверное, он уехал, и даже пожалел, что не разрешил хотя бы пятиминутного свидания. Он бы разрешил, если бы не Савватеев. Вечно лезет не в свои дела!

Да, конечно, надо бы этого парнишку задержать, пусть бы дождался своего командира, который — в этом Недубов уверен — воевать вряд ли будет, а жить — обязательно. И может быть, здорово будет жить и даже не вспомнит своего спасителя, который так прочно заштопал его, что мятежной душе не удалось вырваться из бессильного тела. Его, хирурга, не вспомнит, а Сашку, который как-то спас ему жизнь, вовек не забудет.

И, в общем, все правильно: хирург делал свое, «не отмеченное героизмом» дело, а Сашка?.. Кстати, что он совершил, этот легендарный Сашка? Что-то не совсем обычное, если ему дали медаль. Савватеева растрогал. Снабженец. Не так-то просто такого растрогать. Мужчина непробиваемый.

Размышляя так, Недубов ночью проходил по коридору, направляясь к палате, где лежал Бакшин. Дежурная сестра дремала за своим столиком в конце коридора. Она вскочила, когда Недубов уже стоял на пороге палаты.

— Ох! — взметнулась она и почему-то проговорила: — Простите, пожалуйста…

Подумав, что она виновата только в том, что задремала на посту, Недубов строго взглянул на нее и вошел в палату. Там было темно, но при свете, падающем из коридора, он успел разглядеть какую-то серую тень, отпрянувшую к окну стремительно и неправдоподобно, совсем как мятежная душа, в существование которой он не верил и поэтому негромко скомандовал:

— Замри!

Серая тень метнулась в окно и растаяла в темноте. Тут даже Недубов на какое-то мгновение поверил в возможность существования души, видимой даже невооруженным глазом, учитывая, конечно, что палата находилась на третьем этаже. Выглянув в окно, Недубов окончательно удостоверился: да, душа существует, вот она примостилась на карнизе у самой водосточной трубы.

— Сашка? — тихо позвал Недубов.

— Так точно.

— Давай обратно.

— Простите, — прошелестел за спиной голос сестры. — Это я его пустила.

Доктор отмахнулся от нее и подошел к койке. Бакшин спал. Его дыхание, тихое и порывистое, не внушало никаких опасений. Недубов вышел в коридор. Сашка, путаясь в просторном сером халате, следовал за ним, и было видно, что он не считает себя виноватым и оправдываться не намерен.

В своем кабинете Недубов спросил:

— Чем ты тут всех обворожил?

— Обворожил. Скажете тоже. Люди человечность имеют, понятие, — горячо заговорил Сашка.

— Ага. А я, значит, бесчеловечный и беспонятный? Что там у тебя?

Сашка моментально скинул халат и задрал рубашку, стиснув зубы. Он ненавидел жалость, и особенно по отношению к себе, но он уже убедился, что это самый верный способ привлечь к себе внимание, и он был готов на все. Приходилось играть против своих же правил. Но доктор, взглянув на его исполосованную спину, отвернулся. Стоял у окна, смотрел на темный, в редких огнях город и о чем-то раздумывал. Может быть, о дальнейшей Сашкиной судьбе? Ну, пусть думает. Все равно Сашка своего добьется.

И вдруг доктор обернулся и, сморщив лицо, закричал:

— Ты чего тут оголяешься? Ну, чего ты: меня не обво… не обведешь. Я и не такое видел. Погоди. Покажи спину. Ляг вот сюда.

Сашка с готовностью подчинился. Доктор склонился над его спиной.

— Плохо тебя лечили, — наконец выговорил он.

— Фельдшера у нас в отряде убили. Сестра лечила, Анисья Петровановна. Да вы не беспокойтесь. Зарастет, как на собаке…

— Ладно. Одевайся. Зачислю тебя на лечение. Какие у тебя дела к Бакшину?

Осторожно натягивая рубашку — спина-то все еще побаливала, — Сашка неторопливо ответил:

— Про эти дела нельзя говорить ни с кем.

Ясно: сколько ни спрашивай, все равно не скажет. В этом избитом мальчишеском теле прочно держалась неробкая душа. И, конечно, дела у него должны быть тоже не пустяковые. Нет, не жалостью парень берет, а именно той справедливой силой и уверенностью в своей силе, против которой невозможно устоять.

ПИСЬМА

Бакшин, который всегда, всю свою жизнь, за что-то боролся, долго лежал почти без движения, предоставив другим бороться за него самого. И вот подошло время, когда к нему впервые вернулось прочно ощущение жизни и он сам мог включиться в эту отчаянную борьбу. Сначала ему показалось, будто плывет он в лодке по теплой и темной реке. По очень спокойной реке. И все: и воздух, и вода, и лодка — было теплым, мягким. Главное, спокойным. Уже не было того постоянного покачивания, вызывающего головокружение и тошноту, какое он чувствовал все последнее время.

Пробуждение было мягким, словно толчок о травянистый тихий бережок, но именно этот мягкий толчок разбудил Бакшина. Он долго лежал, не решаясь пошевелиться, чтобы не прогнать чудесное ощущение внезапно наступившей прочности мира. И тут же явилась дерзкая мысль: «А вдруг я не сплю, вдруг я выздоровел!» Привычка к решительным действиям толкнула его на безумство: он открыл глаза!..

Темная комната. Справа в нечетком квадрате большого окна синеет ночное небо, слева в углу дверь с оранжевыми от неяркого, затененного света стеклами. Все то, что он привык видеть в полубреду, в полусне, сейчас увиделось совершенно по-новому: прочно, устойчиво, ясно.

Он знал: там, за дверью, бесконечный коридор — его скорбная дорога в операционную. В то время он плохо соображал, а когда к нему ненадолго приходила способность соображать, то его посещали надежды, но такие же зыбкие и непрочные, как и весь его больной мир.

Пока человек в беде, надежды утешают его, но как только беда миновала, о них забывают. Тем более такой человек, каким был Бакшин. Уж он-то твердо знал, что если питаться только одними надеждами, ноги протянешь.

Нет уж, теперь, если он проснулся для жизни, то и надо жить, а не надеяться на жизнь. Сперва это оказалось не так-то просто: вот даже руку поднять не удалось. Должно быть, он застонал, потому что сейчас же услышал шаги и голос, до того знакомый и до того далекий, что ему показалось, будто он снова проваливается в какое-то бредовое небытие.