Николай Вирта - Собрание сочинений в 4 томах. Том 3. Закономерность Страница 52

Лев вгляделся и узнал Ольгу. Он прошел на мостки, Ольга увидела его и замахала руками. Он не уходил. Она подплыла к мосткам — Лев увидел ее плечо, покрасневшее от холодной воды.

— Уйдите, — сказала она жалобно.

Лев отвернулся.

— Одевайтесь. Я не буду глядеть.

Но когда Ольга взобралась на мостки, Лев обернулся. Ольга вскрикнула и прикрылась руками. Она стояла залитая солнцем. С груди ее на помост стекали розовые капли. Лев шагнул к ней, поднял ее голову, чтобы поцеловать. Ольга плакала.

— Как вам не стыдно? — прошептала она. — Там люди!

Лев обернулся. К озеру действительно шел народ. Слышалось тарахтенье трактора.

В три прыжка Лев очутился на берегу.

Внизу, под холмом, Андрей Андреевич, оставив трактор, налаживал плуги. Вокруг трактора толпились мужики. Из села тянулись вереницы людей. Наконец Андрей Андреевич убрал инструменты.

Семен Иванович заботливо ощупал бока трактора; машина дрожала. Андрей Андреевич нажал рычаг, и трактор пошел. Плуги врезались в черную, жирную сторожевскую землю.

На задах сторожевской усадьбы Лев увидел плачущего мальчишку.

— Ты Митя?

— Ага.

— Сторожев?

— Ага.

— Тебя побили, что ли?

— Побили.

— Вона. За что?

— Так.

— Эх ты, горемыка — безотцовщина! Был бы отец — заступился.

— Он сердитый был.

— А ты помнишь?

— Маненько.

Мальчишка отвечал угрюмо. В нем было много сходства с Петром Ивановичем.

— А ты серьезный!

— А тебе чего надо?

— Мать дома?

— Ага.

— Скажи, что ее городской дядя спрашивает. По важному делу. Пусть придет сюда.

Через несколько минут пришла жена Петра Ивановича Прасковья Федотовна. Была она красива, дородна, свежа, томилась по мужу. Она все еще надеялась на возвращение Сторожева, отказывала многочисленным солидным людям в замужестве; отказывала, с трудом подавляя естественные человеческие желания.

Кровь в ней играла, бунтовала и требовала своего… С каждым годом все тяжелее жилось Прасковье, тело ее изнывало по мужской ласке… Да и хозяйство так нуждалось в умелой руке! Дети росли: Николаю шел тринадцатый год, одиннадцатый Ване и восьмой Мите — этого Петр Иванович любил до страсти.

Лев учтиво поздоровался с Прасковьей, они присели. Лев шепнул ей что-то на ухо. Прасковья всплеснула руками, затряслась, потащила Льва в ригу.

Там Лев прочитал Прасковье письмо Сторожева.

Прасковья плакала втихомолку.

— Вот так-то оно. А парня учить надо.

— Но почему его, а не Кольку или Ваню? — прошептала Прасковья.

— Он говорил, что Митя его любимец.

Прасковья безмолвно трясла головой.

— Стало быть, я и заберу его с собой. А вас прошу заглянуть к Селиверсту Петровичу и сказать ему, чтобы он зашел к Михаилу поближе к ночи.

Эту ночь Прасковья не спала: не могла наглядеться на спавшего Митеньку, причитала над ним, словно по покойнику.

…Лев и Богородица кончили ужинать, когда кто-то тихо постучал в окно. Богородица вышел на крыльцо и через минуту вернулся.

— Тебя спрашивают! — сказал он Льву.

— Кто?

— Селиверст Петрович. Помнишь, седобородый, на сходке кричал.

— Он-то мне и нужен. Где он?

— Пошел во двор. И тебя туда же просит выйти. Важное, говорит, дело.

Лев вышел во двор. Около колодца, на скамейке для ведер, сидел Селиверст. Лев подошел к нему.

— Здравствуйте, — сказал он, — Лев Никитич, а я ведь тебя узнал, бывал у твоего батьки. Слушай, ты уезжай завтра же утром, а то в Совете ныне разговор был — незнакомый, мол, человек приехал к поповичу. А Ленька седой — есть у нас такая сволочь — прибавил: «Видел я, говорит, его где-то, а где — не вспомню».

— Черт! — вырвалось у Льва.

— Завтра сын мой, Петька, чем свет на станцию едет — отвезет тебя.

— Спасибо. Ну и я обрадую тебя новостью.

— О?!

— Привет тебе от Петра Ивановича. Тебе и Пантелею Лукичу.

— Господи, боже мой! Да ты-то откуда его знаешь?

— Знаю, — Лев усмехнулся. — Встречался.

— Дружок мой был, — всхлипнул Селиверст. — Господи, вот уж не чаял!..

— Ну, какие дела у вас? — спросил Лев.

— Дела тугие. На сходах был? Вот они и дела! Жмут налогами, дьяволы, поборами разными. Разор! — Селиверст помолчал. — Но это еще туда-сюда — налоги там и прочее. Землю не дают — вот беда. Мы чем жили? Брали землю в ренду или исполу, вещь выгодная. А теперь испольщики в артель пошли. Кооперацию, слышь, заводят. Им и ссуды и лошади. Трактор вон завели — сучье племя! И ренду всякая сволочь перехватывает. Под корень режут!

— А если и вам в артель? — помолчав, сказал Лев.

— Если они, дьяволы, на нас будут нажимать — каюк им, — не ответив Льву, продолжал Селиверст. — Станем сеять самые пустяки, только чтобы жрать было. И возьми тогда нас за рупь за двадцать. Мы им тут крови попортим!.. Посмотрим, как они хлеб будут заготавливать!

— Газеты читаешь, Селиверст Петрович?

— Нам без этого нельзя.

— Плохо, брат, читаешь.

— Мы не шибко грамотные, — процедил Селиверст Петрович недовольно. — Известно — серость.

— Ну, ну, не прибедняйся. Слушай: вашего брата, если захотят, в три счета ощиплют. Сами по себе вы не сила. Если от вас середняка оттянут — это, как ты говоришь, каюк! Вам каюк!

— Это ты верно сказал, Лев Никитыч. Гляжу я кругом — гольтепы меньше стало. Которая в город ушла, которая в силу входит. Вона Козел на тракторе давеча сидел, — был нищий, стал хозяин.

— Ты наплюй на то, кем он был, — сказал Лев. — Хозяин с хозяином должен быть дружен, — у вас интерес один, — вот что тебе понять надо, Селиверст Петрович. А станешь перед ним важничать, сотрут вас в пыль. Глупость ты давеча сделал, прости меня. Не надо было на сходке орать, не надо было обижать Андрея Андреевича! Надо к нему в душу влезть: мы, мол, из одного теста, нас, мол, вместе всякая власть грабила.

Селиверст внимательно слушал Льва — тот говорил тихо, внушительно, словно учитель ученику.

— Уясни это, Селиверст Петрович. Если в колеса одну палку вставить, телега еще не остановится. Одна палка — это вы. Если к той палке другую подбавить — стоп телега! — Лев помолчал. — А насчет хлеба ты сказал умно. Если бы вы все такими умными были… А то ведь, прости меня за прямое слово, хапалы вы! В завтрашний день не глядите, вам бы только сегодня жилось хорошо. Если бы умели вперед смотреть, ох, и наделали бы вы дел!

— Это что, не сеять?

— Оно самое.

— Да. Дело такое…

— То-то и оно.

— Насчет войны не слыхать?

— Война всегда может быть. Тем, кто ее начнет, важно знать, как вы тут живете.

— Живем молитвой: провалиться бы им в преисподнюю!

— Плохо дело. На молитве не выедешь.

Из дома вышел Богородица.

— Спать будем?

— Нет, я еще схожу но одному делу.

— Знаю я твои дела! Ну, Селиверст Петрович, до свиданья!

Они вышли на улицу. Лев остановил Селиверста в тени, о чем-то долго и тихо с ним говорил. Селиверст обнял Льва и расцеловал в обе щеки, шепча при этом:

— Все, все запомню! Господи, да уж на нас-то, то есть как на самих себя. Радость-то какая, бож-же мой! А то ведь мы уж думали и вспомнить о нас некому. Ты ему поклон отпиши, мол, живы и все такое…

Лев пробормотал что-то в ответ. Селиверст ушел домой, крестясь и вздыхая.

Лев прошел в дом; Богородица уже исчез.

Лев решил пройтись по селу. Около церкви он встретил Ольгу.

— А я тебя искал, — обрадовался Лев. — Скучно. Пойдем в омет?

— Не хочу. Прощайте.

— Ты что такая сердитая? — Лев обнял Ольгу.

Ольга вывернулась и убежала.

Лев хотел побежать за ней, но на дороге появилась «улица».

Лев выругался и пошел домой.

Богородица уже спал, Лев разбудил его и сказал, что дела свои в Двориках он окончил и завтра же уезжает.

— С кем?

— На станцию едет Селиверстов сын Петр. Ты знаешь его?

— Как же!

— Ну, вот с ним.

Богородица из вежливости начал было упрашивать Льва остаться, но в душе был рад его отъезду. Лев мешал ему.

Рано утром Льва разбудили. Около амбара стояла телега, в ней сидел Митя. Лицо у него было заплаканное. Рядом лежали кулечки, свертки, одеяло, подушка.

— Вы и есть сын Селиверста Петровича? — обратился Лев к мрачному приземистому парню лет двадцати трех — он подтягивал супонь.

— Я и буду. Зовут меня Петр. Фамилия Баранов.

— Ага. Ну, что ж, я готов.

Лев запихал в мешок небольшой свой багаж, бросил его в телегу, сел рядом с Петром, закурил.

Проезжая мимо большого каменного дома, Петр показал на него кнутом…

— Вот наш дом. А там вон сад наш был. Был наш, а теперь сельский. Не я буду, если в их руках останется.

— В чьих руках?

Петр не ответил. Подвода выехала в поле. Было еще свежо, солнце только что встало.