Николай Руденко - Ветер в лицо Страница 53

Его верой в то, что Виктор при всех своих недостатках был неспособен на такой поступок?.. Возможно. А к чему Солод?

Так или иначе, а поведение Федора в истории с Виктором показалась ей благородным. Федор сумел стать выше ревности. Не только не порадовался тому, что Виктора постигли неприятности, а даже бросился выручать своего бывшего друга. Ей понравилось и то, что он верил в Виктора, верил, что до уличного хулиганства этот человек скатиться не может.

Вошли Федор и Гордый. Кузьмич был чем-то очень расстроен и, даже не поздоровавшись с Валентиной, мрачно сказал:

— Дочь, погуляй в саду. Мне надо поговорить с Федором.

Валентина удивленно посмотрела на отца, но промолчала и вышла из комнаты.

Гордый достал из кармана пиджака сложенную в аккуратную книжечку газету, затем — черный бархатный кисет, вышитый Марковной. Папирос Кузьмич не курил — он называл их «мухоморами». Скрутив сигарету, медленно зажег спичку и так, с язычком огня в руке, обратился к Федору.

— Ну, что же, зятек, голуб сизый... Выпустил тестя перед всем миром в одних трусиках?

— В трусиках? — удивился Федор.

— А ты разве не слышал, что болтают о Гордом?.. Эх, полынь-трава, полынь-трава... Зачем же ты мне подстроил?.. Чтобы смеялись с Гордого? Я, дурак, радуюсь — видишь, как мне везет в последнее время... А оно вот почему везет. Чего молчишь?.. Отвечай.

— Георгий Кузьмич, — сказал Федор, глядя на обвисшие усы на похудевшем, сморщенном лице Гордого, на язычок огня, который он подносил дрожащей рукой к толстой сигарете, — Георгий Кузьмич, это делалось в общих интересах. Я не думал о том, тесть вы мне или посторонний человек. Вас далеко знают.

— Ну и что? Какой же ты пользы хотел?

— Видите, создай такие условия, как вам, кому-то другому, он бы ими мало воспользовался. А вы поставили такие рекорды, о которых вся страна заговорила.

— Рекорды? — сердито посмотрел на него Кузьмич выцветшими глазами с кровянистыми прожилками на серых белках. — Именно, рекорды. Поэтому люди и говорят, что я в трусиках сталь варю.

— Вам просто завидуют, потому и болтают. А кто из них дал бы плавку за такое короткое время?..

— Кто дал бы?.. Круглов! А может, и еще кто-нибудь.

— В самом деле? — недовольно спросил Федор. — Возможно. Понимаете, нам нужна фигура. Чтобы все сталевары страны на нее равнялись. А Круглов — безусый мальчишка. Это не фигура. Рано...

— Кому это — нам? — нахмурившись, опустив свои кустистые брови, спросил Георгий Кузьмич.

— Всем сталеварам страны. Не только нашему заводу.

— Вот что!.. Так для чего же обманывать людей?.. Они думают, что Гордый честно сталь варит, а он... Нет, если бы и на других заводах так скоростные плавки варились, то грош им цена. Эх, дурак я, дурак. Голова два уха. Сам же видел все, и глаза закрывал. Покусился на славу. Ну и поплатился за это. Никогда в жизни такого стыда не имел, как у кассы. Меня рабочие почти затюкали. Если бы я тогда об этом узнал и ты мне в то время под руку попался, пришлось бы тебе на перевязку ходить. А теперь... — он махнул рукой. — Так слушай меня. Чтобы с завтрашнего дня все было так же, как и для других. Ясно?.. Ну, вот. А теперь до свидания. Эх, полынь-трава... Подвел ты меня, Федор.

Гордый, выйдя из дома, увидел Валентину, которая сидела на деревянной скамейке под яблоней. Глаза у нее были расстроены. Несколько яблок свисали так близко к ее голове, что они, казалось, лежали на ее волосах.

— Чего грустишь, дочь?.. Или все о том? — обратился к ней Кузьмич. — Выбрось ты его из головы. Не стоит о нем и думать. Я хоть и сердит на Федора, а скажу, что у тебя муж неплохой.

— Кто же говорит, что плохой, папа?.. Но все это легко не проходит, — ответила Валентина, не поднимая головы.

— Да уж. Пройдет, дочь, пройдет. Я за тебя спокоен. Сердце у тебя правильное. Разумное.

— Не очень, папа, разумное, — улыбнулась Валентина.

— А что? Может, и до сих пор не забыла? — забеспокоился Кузьмич.

— Это трудно забыть.

С глаз Валентины вдруг потекли слезы.

— Валя! — взял ее за плечи Кузьмич. — Ну, не надо, оставь. Может, он и порядочный человек, но не для тебя. Для тебя он не порядочный. Забывай, забывай, дочь... Слезы — это не беда. Они сердце успокаивают. Вам, женщинам, лучше, чем нам. Мы плакать не умеем...

Кузьмич не стал рассказывать Валентине о своей беде — хватит с нее собственной.

Когда он зашел в свой дом, Марковна сидела за столиком, просматривала поздравительные телеграммы и письма.

— Что же мы, Кузьмич, будем делать с этим? — показала на кучку бумаг.

Гордый ответил, стараясь не встретиться из-ней взглядом:

— А что... Спрячь их в сундук. Может, когда-то этот аванс отработаем.

Марковна подняла крышку сундука. На ней изнутри были наклеены десятки пожелтевших от времени вырезок из старых, дореволюционных журналов. На одной из них был изображен Георгий-Победоносец на лихом коне. Конь коваными копытами топчет дракона, а всадник загоняет копье прямо в его разинутую пасть. На второй — красовался сам царь Николай II с выколотыми глазами.

— Когда ты сдерешь этот иконостас? — Сердито напустился на нее Кузьмич.

— Да жалко, — оправдывалась Марковна. — Георгия ты наклеил, когда отправлялся гидру бить. Говорил — будет, гадюка, помнить буденновца Георгия. И царю тогда же глаза выколол... Зачем же его снимать?.. Пусть висит. Оно же вроде история. Молодость наша.

Кузьмич не стал спорить с Марковной. Он подошел к карте, на которой висели красные флажки, наколотые Вадиком на те города, откуда пришли поздравительные телеграммы. Пока старуха копается в сундуке и всхлипывает там, он их быстренько поснимает, чтобы не мозолили глаза, не напоминали то, о чем вспоминать не совсем приятно. Хорошо, что Вадик где-то загулялся, не видит, что делают с картой...

Но едва только Кузьмич взялся снимать флажки, как от порога послышался голос Доронина:

— Напрасно снимаете. Зря. Они заслуженно туда повешены. Не снимать надо, а новые готовить.

Кузьмич недоверчиво посмотрел на человека в синем кителе, что блестел у порога искусно отполированной лысиной и металлическими зубами.

— Не надо, Макар Сидорович, насмехаться. Вы все знаете. Почему же сразу не сказали?..

Доронину нелегко было ответить на этот вопрос. Почему он не говорил об этом с Голубенко, ему известно. А почему не решился поговорить с Кузьмичом?.. Не потому ли, что где-то в его мозгу была затаенная мысль о том, что если Кузьмичу можно создать хорошие условия для работы, то их можно создать и всем?.. Наверное, именно поэтому.

В последние дни он разговаривал с шихтовиками; с доменщиками и с другими рабочими, которые обеспечивают мартеновский цех. Если копровики не успеют подготовить необходимое количество лома, если шихтовики и железнодорожники не сумеют подать своевременно шихту, если доменщики дадут чугун плохого качества, если коллектив литейщиков не сможет заблаговременно подготовиться для приема стали с каждой печи, нечего и думать о том, чтобы организовать работу всех печей так, как в последнее время была организована работа печи Гордого.

Но Доронин убедился, что такое обеспечение возможно, если присмотреть за каждым звеном, если организовать комплексное соревнование. Да, комплексное соревнование!..

То, что было исключением для Гордого, должно стать законом для всех! Такую задачу поставил себе Доронин. На вопрос Гордого он ответил суховато, сдержанно, без огонька в глазах; очевидно, он был очень утомлен.

— Я не насмехаюсь, Георгий Кузьмич. Я все знаю. Но вы показали нам и всем металлургам страны, на что способен высококвалифицированный сталевар, когда о нем хорошо позаботиться. Я сам сначала не вполне осознал сделанное вами. Я поддался общему недовольству. Недовольство это было справедливым. Ничего не скажешь. Но такие условия, как вам, можно создать всем. Тогда никакого недовольства не будет.

Гордый скептически посмотрел на Доронина.

— Можно, — подтвердил Доронин. — Нелегко, но можно. Для этого нужно... для этого нужно, чтобы все, от кого зависит успех сталевара, работали так, как работаете вы, Георгий Кузьмич. А успех свой преуменьшать не следует... И телеграммы прятать на дно сундука не стоит. — Он посмотрел с улыбкой на Марковну, стоящую с пачкой телеграмм в руках.

И Гордый, и Марковна смотрели на Доронина, как на человека, принесшего в их дом спасение от большой беды.

— Садитесь, садитесь, Макар Сидорович. Чего же вы стоите? — подбежала к нему Марковна. — Я сейчас чая поставлю.

И хотя Доронин был очень уставший, но в тот вечер у Кузьмича долго горел свет. Долго над шахматным столиком у окна склонялись две фигуры — широкоплечая, полная, с лысой головой и худощавая, немного сгорбленная, с обвисшими усами. Тот, кто снаружи смотрел бы на занавеску, мог увидеть, как фигура с обвисшими усами потрясает в воздухе зажатым в кулак ферзем и весело хохочет. Видимо, ферзь был завоеван у противника. Их тени отражались на занавеске, словно фигуры в древнем театре теней.