Николай Руденко - Ветер в лицо Страница 56

«От такой девушки отказался! От такой девушки!» — с горечью подумал о своем друге Владимир Сокол.

24

Ночью прошел дождь. Только Валентина шагнула с крыльца, ветер качнул яблоню. За ворот блузки упало несколько холодных капель. Валентина съежилась, втянула голову в плечи, а округлое лицо расплылось в улыбке. От неожиданности она так и застыла под яблоней, словно боясь выпрямиться, поднять голову.

— Чего ты там дрожишь, как казанская сирота? — послышался от калитки голос Георгия Кузьмича.

Валентина передернула плечами, вышла из-под яблони.

— Это меня яблоня поздравила с добрым утром. Просто за шею холодной водицей...

— Правильно делает, — улыбнулся Кузьмич, подходя к Валентине. — Еще не так надо. Ну, и я ей помогу...

— Это за какие грехи?

— Там видно будет. Федор дома?

— Нет, уже на работе.

— Ну и нам пора. Я тоже заступаю утром.

Кузьмич редко заходил за дочерью, идя на работу.

И вообще он был достаточно сдержан в проявлении своих чувств к ней. Люди его характера не умеют говорить нежные слова. А если прорывается иногда нежность, то и она бывает несколько грубоватой. Они как бы боятся, что их могут обвинить в неискренности, и поэтому сдерживают себя. Кроме того, Кузьмич, видимо, считал, что он для дочери недостаточно подходящая компания — ей значительно веселее пройтись до завода со своей ровесницей и подругой Лидой. У них свои интересы, свои секреты. Что же это сегодня с ним случилось?

Знакомая тропинка через луга была почти сухая — черная супесь забрала воду в глубину. Зато кусты краснотала, ивовые ветки и высокая темно-зеленых трава, на деревянистом стебле держащая целую крону из тоненьких веточек и микроскопического волокнистого листья, щедро одарили Гордого и Валентину прохладными дождевыми каплями. Валентина очень любила эту траву. Она не знала, как ее называют ботаники, а сама с детства привыкла называть «заячьим холодком». Точнее назвать ее нельзя — в мелкой, густой листве зайцу легко найти укрытие, приют и пищу.

Солнце скрывалось в низких облаках. Там, где оно стояло, в небе слегка светилась лучистая беловатая туманность.

Валентина и Гордый шли молча. Но вот Кузьмич наклонился, поднял какую-то палку и пошел дальше, опираясь на нее. Что это? Неужели у него появилась потребность в дополнительной точке опоры?.. Резким, сильным движением откинул палку. Она повисла на осокоре, сбив с его листья целый рой летучих капель. Затем повернулся к дочери, сказал:

— Знаешь, о чем я думаю? Молодость помню. Давно это было... Будто в глубокий колодец смотришь. А там, в глубине, в узком просвете, чья-то фигура. Пошевелишься ты — и она шевелится. А крикнешь — она ​​тебе ответит эхом. Вроде ты, но и не ты... Далекий, маленький.

Валентина с некоторым удивлением посмотрела на отца. Откуда это у него сегодня такая щедрость на чувства?..

А Гордый продолжал:

— Так и детство. Все это с тобой было. А иногда кажется, что приснилось.

То, о чем начал рассказывать Кузьмич, было для Валентины давно известно, но все это возникало в случайных разговорах отдельными мазками в разное время. Сейчас же перед ней возникла целая картина, и ее можно было рассмотреть во всех подробностях.

Вот тринадцатилетний курносый деревенский парень подходит к заводским воротам. Подходит нерешительно, робко. За спиной висит сумка с луковицей и куском черствого хлеба. Ноги черные, потрескавшиеся, пальцы сбиты. На левую пятку не ступает — нарыв. Полотняные штаны, латанные и перелатанные, а неизвестно какой масти рубашка подпоясана веревкой.

— Чего тебе? — глянуло на него из окошка проходной бородатое заспанное лицо.

— На завод хочу, — нерешительно отвечает мальчик. — Мать старые, болеют, а отец умерли...

— А ноги чего такие?

— Не отмываются. Мыл с мылом... воробьиным. Трава такая. Не отмываются.

— Когда отмоешь, тогда придешь, — отвечает заспанное лицо, закрывая окошко проходной.

Целый день у лужи натирает парень «воробьиным мылом» свои потрескавшиеся ноги. Немного отмыл. «Цыпки», конечно, не отмоешь. Но теперь ноги хоть не черные, а серые. Вот только кровь выступала. Надо унять, затем сполоснуть...

На другой день опять приходит к проходной.

— Дяденька, я уже отмыл.

— Что отмыл? — удивленно спрашивает бородатая голова.

— Ноги.

— Какие ноги?

— Да свои. Вы же говорили...

Бородатое лицо широко зевает и, не открывая глаз, говорит:

— Да вон отсюда ко всем чертям. Бродит здесь всякая босячня.

И все же парень попадает на завод. Сначала в прокатный цех, к нагревательным печам. Пол у печей вымощен железными плитами. И такие они горячие, проклятые! Стоять босыми ногами нельзя — все время танцевать приходилось.

— Это что за кордебалет? — кричал старший сварщик такого огромного роста и такой силы, что переворачивал ломиком двадцатипудовые слитки, что мячики. — Присматривайся и учись. Может, люди будут.

Но не вышли из Кузьмича «люди» у нагревательных печей. Не по его силе была эта работа. Приходилось вдвоем с другим парнем, который был постарше, перевозить тачками и перебрасывать в печь за смену целый вагон угля. Тогда нагревательные печи не на газе, как сейчас, а на угле работали. А стальные слитки, перед тем, как они должны идти на прокат, надо нагреть до тысячи градусов. Это тебе не фунт изюма... Слитки подавались в печь не сталкивателем с рольганга, как сейчас, — тачками подвозились, ломиками сваливались. А в печи их тоже надо было ломиками переворачивать, чтобы равномерно нагревались. Ну, попробуй двадцать два пуда перевернуть ломом через топку! Какую это силу нужно иметь?..

— Кантуй, кантуй, парень, — кричит старший сварщик-нагревальщик.

Но где уж его кантовать тринадцатилетнему мальчишке? Сует ломиком, а слиток и не шевелится. Тогда подходит сам сварщик, берет ломик, начинает кантовать.

А однажды парень так угорел у печи, что его отливали водой.

— Знаешь, парень, что я тебе скажу... Пока ты станешь сварщиком, я сам ноги вытяну. Помощи от тебя — ноль градусов... Здесь сила нужна. А у тебя ее, как у воробья. Поищи себе другую работу.

Нет, парень не обиделся на сварщика. Это же благодаря его помощи он остался на заводе. Сварщик сам пошел в мартеновский, попросил, чтобы Гордого приняли подручным. С тех пор Георгий Кузьмич не отходил от мартена.

Что за печь была, когда он впервые подошел к ней! Руду и известняк лопатами забрасывали. Пятьдесят тонн надо было лопатами перебросать. Бросаешь, бросаешь, пока печень не оборвешь. А сталевар, чернобородый черт, кричит:

— Охота!.. Шевелись.

Это он Гордого так называл, потому что тот ко всему приглядывался ко всему охочий был. Парень спины не разгибает, а чернобородый сидит, самогон цедит и луком заедает...

А то еще мастера вспоминает. О, этого пузатого Кузьмич никогда не забудет! Ходил в жилетке, серебряная цепочка от часов на живот свисала. Даже фамилию его Кузьмич помнит — Дятлов.

Пробу стали расковывали в плюшку, подносили ему. А он ее ломает и рассматривает что-то на изломе.

— Что вы там видите, господин мастер? — спросил у него парень.

— На, Охота, понюхай, чем пахнет!..

И ткнул острым стальным куском в лицо. Так парень и залился кровью...

— Много будешь знать — рано состаришься.

С тех пор немало воды утекло. Но до сих пор у Кузьмича видно кривой рубец над правой бровью...

— Так на наших головах науку записывали, — закончил свой рассказ Кузьмич, из-под густо бровей поглядывая на Валентину.

Валентина шла рядом, слушала отца и даже не задумывалась над тем, что рассказ Кузьмича имеет какую-то цель. И вот Кузьмич кашлянул и, сделав большую паузу, между прочим добавил:

— А тебе министерство аж с Урала человека на помощь прислало... И ты отказываешься. Мол, мое личное дело... Не по службе. Хочу — показываю людям, хочу — нет... хочу — принимаю их помощь, хочу — не принимаю. Нам, дочка, так никто не помогал. Боялись, чтобы мы хлеб у них не отбили...

Только теперь Валентина поняла, для чего Кузьмич рассказывал ей о своей тяжелой молодость.

— Папа, не могу я. Вы же знаете...

Она подумала — Виктор сейчас на других заводах. Уже недели три. Может, решил не беспокоить ее?.. И вдруг почувствовала, что это принесло бы ей еще больше боли.

— Не горячись... Я, может, сам такой, что в затылок бы его вытолкал. И все же министерство прислало. Значит, он что-то понимает. Тебя никто не может принуждать... А ты все-таки подумай.

Валентина довольно хорошо знала Кузьмича, чтобы не понять, что этот совет никак не соответствует его резкому, прямолинейному характеру. Видимо, на этот разговор его надоумил Федор и, видимо, не желая сам об этом говорить с ней, приложил немало усилий, чтобы уговорить старика выполнить его просьбу.

Валентина не ошибалась. Действительно, Федор недавно не на шутку удивил Гордого своей необычной просьбой.

— Вам удобнее поговорить об этом. Она вас послушает, — уговаривал он Георгия Кузьмича, зайдя к нему вечером. — Работа над изобретением зашла в тупик. Возможно, Сотник сможет посоветовать что-то полезное.