Николай Руденко - Ветер в лицо Страница 55

Олеся подбежала к кровати, любовно разгладила руками одеяло, хоть оно и так лежала ровно и гладко, потом снова защебетала.

— А Густонька давно собиралась навестить меня, но я все отказывала. Стыдно было признаваться, как мы живем... А теперь и самым место есть, и гостей можем принимать. Ну, извините. Я побегу...

— А может, и мы с вами в ясли? — спросил Владимир.

— А чего же? — согласилась Олеся. — В том дело не станет. Может, и ты пойдешь с нами, Густонька?.. Пойдем, посмотришь, в каком дворце мой Богданчик живет.

Ни Владимир, ни Лиза не могли сравнивать Олесю с той женщиной, какой ее видел Доронин, — раньше они ее не знали. Им казалось, что иной она быть не может, — только вот такой веселой щебетухой.

Лиза с Олесей пошли впереди. Олеся о чем-то ей рассказывала не только словами, но и руками: то они мелькали в воздухе, будто Олеся перекидывала с руки в руку невидимые шарики, то Олеся останавливалась, бралась за бока и весело хохотала. «Ну, эта, кажется, каменную бабу развеселит, не только Лизу», улыбаясь, подумал Владимир.

Стройный, черноволосый, с правильными чертами лица, одетый в серый коверкотовый костюм, он казался Густоньке человеком из другого мира. Странно, что этот «барин» зарабатывает себе на жизнь собственными руками у тех печей, где варят сталь. А как это они ее варят? Какие это печи? И каких размеров должны быть те казаны, чтобы на всех стали хватило?

Она украдкой поглядывала на Владимира, а тот шел и, видимо, думал о своем. Почему-то Густоньке стало неловко и за свою слишком яркую юбочку, и даже за любимую безрукавку, которой она всегда гордилась... Гордилась, но не здесь, а там, где в октябре загораются тысячи красных огней на полонинах{3}. Нет, это не костры. Это буки{4} одеваются осенью в багровые одежды и горят на солнце, светятся так, что золотые березки от этого света краснеют, будто стесняются перед буками, как Густонька перед этим стройным, красивым молодцом, который не хочет даже взглянуть на нее.

Но Густонька ошибалась. Он не мог не заметить юную, полнокровную красоту Густоньки, напоенную соками незнакомой горной земли, обветренную пахучими карпатским ветрами. Эта красота возбудила любопытство художника, тайно живущего в душе Владимира. Особенно ему понравилась одежда Густоньки.

— Скажите, пожалуйста, у вас всегда в таком ходят?.. Кажется, безрукавка? Я слышал о ней, но думал, что гуцулы так одевались в старину. Во времена Довбуша... А теперь только в ансамблях и в опере.

Густонька покраснела. Она посмотрела на Владимира быстрыми карими глазами, ее черные тоненькие бровки вздрогнули. Она опустила глаза и ответила:

— Нет, не всегда. В воскресенье и в праздники.

Ее безрукавка в самом деле была великолепна. На ней красовались сложные узоры не только из цветной кожи и медных пистонов — между красной и ярко-зеленой вышивкой переливались всем богатством красок маленькие круглые блестки, искрящиеся слюдяные квадратики, дополняющие собой вышивку. Будто чьи-то волшебные руки бросили девушке на грудь, на яркую вышивку по хорошо выделанной овечьей шкуре сотни мелких жемчужин и бриллиантов.

— Значит, это все-таки постоянная одежда, — задумчиво сказал Владимир, с уважением посмотрев на девушку. Сокол подумал о том, что этот кедтарик вынесен из веков неволи как символ чистой и неподкупной души русского, гордого своей национальной самобытностью, своей любовью ко всему украинскому и русскому. Русины!.. То, как они себя называли веками, говорит само за себя.

— А вы знаете, я никогда не видел такой красивой одежды. Красивее, чем наши корсетки. И до сих пор есть такие мастера?

Густонька посмотрела на Владимира с некоторой недоверчивостью.

— Это моя мама делала. Мастера есть, но... Теперь трудно сделать.

— Почему? — удивился Владимир.

— А потому, — заговорила Густонька с неожиданно резкими нотками в голосе, — что вот эти пистончики теперь нигде не производят...

— Так это же такая простая вещь, — удивился Владимир.

— Пусть так. Проще электрической пилы. А мы сего у себя делать не можем.

Владимиру стало стыдно за тех неуклюжих торговцев и поставщиков, которые по своему бюрократическому правилу всех людей готовы постричь под одну гребенку.

— Густонька! В «Правду» надо написать, — запальчиво сказал он, беря ее за руку. Девушка вздрогнула, покраснела, снова опустила глаза.

Но вот огонек молодого, смелого рвения блеснул в зрачках Густоньки. Ее уже перестало беспокоить то, что этот чернявый парень с острым, умным взглядом держит ее за руку. Она воскликнула:

— И напишу! Обязательно напишу.

Олеся с горделивой улыбкой показывала гостям свои владения и своих «подчиненных». Некоторые из них лежали в никелированных кроватях, завернутые в белые пеленки. Они сосредоточенно выполняли свой долг — сосали оставленное в небольших бутылочках материнское молоко. Другие спали или ловили маленькими пухлыми ручонками солнечные зайчики, которые падали из открытых окон. А розовые ручки словно ниткой перевязанные... Олесины «подчиненные», что были побольше, бегали во дворе с синими тележками, груженными песком. Несколько трехлетних мальчиков под присмотром няни плескались в бассейне.

Вот в постели послышался тоненький, недоволен плач. Густонька бросилась на этот голосок. Но ее крепко схватила за безрукавку, покрытую белым халатом, разгневанная Олеся.

— Стой! А руки помыла?..

— Они чистые...

— Это для елок чистые. А для детей — грязные... Ты бы посмотрела в микроскоп, сколько у нас под ногтями различных микробов. Страшно делается. Вообще, товарищи, — обратилась она к гостям, — к младенцам посторонним подходить нельзя.

Олеся показала гостям комнату, где было много детских игрушек. Здесь паслись целые стада маленьких коровок, которые нисколько не боялись ни медведей, окружавших их со всех сторон, ни даже сердитых львов с оскаленными пастями. Румяные куклы, кубики, заводные автомашины и паровозы — все это было в полном распоряжении маленьких хозяев бывшего дома Криничного.

То тут, то там стояли пышные дорогие кресла. Большинство комнат было украшено коврами. Ореховая мебель также остались на своем прежнем месте, но имела теперь другое назначение. Стеклянная горка, что раньше ломилась от серебра и хрусталя, была заполнена детскими игрушками, которые разместились в ней в самых удивительных позах. Плюшевый медведь обнимался с большой куклой, а Дед Мороз держал на своих плечах двух слонов.

— Даже самой хочется поиграть, — улыбнулась Лиза.

Владимир пристально посмотрел на нее — действительно ее настроение изменилось к лучшему, а может, она хорошо умеет владеть собой?

— Все-таки не пропало народное добро, — сказала Олеся. — Жене Криничного с сыном выделили комнату недалеко от нас. Хорошая комната. Такая, как у меня с мужем. А она недовольна. Ходит кому-то жаловаться, что очень маленькая.

— Пусть жалуется, — сказал Владимир. — Никого не разжалобит.

Когда Владимир и Лиза вышли из детских яслей, Густонька долго стояла у ворот, провожая их глазами. И как только Владимир оглянулся и заметил ее, она сразу же скрылась за забором.

Они пошли берегом в общежитие сталеваров. Солнце уже стояло высоко. На Днепре легко покачивались белые спортивные лодки, загорелые юноши и девушки неторопливо налегали на весла.

Лиза, стараясь говорить как можно спокойнее, спросила у Владимира:

— Ну, как поживает твой друг?..

«Вот оно что! — подумал Сокол. — Наверное, поссорились. Ничего мне не сказала».

— Какой друг?.. Коля? — переспросил он, будто не понимая, о ком идет речь. — А что? Жив, здоров... Поссорились?

— Надолго, — грустно ответила Лиза. — Хотя мы, правда, и не ссорились. Он тебя еще не познакомил с женой?

Владимир остановился, как вкопанный.

— С какой женой?

Лиза ответила не сразу. В ее глазах боролись между собой слезы, искали выхода, и улыбка, для которой она собирала все свои силы.

— Ну, как же... Мы же теперь с ним родственники. Он позавчера женился на моей сестре... На Вере.

Владимир заметил, как трудно было ей произносить эти слова.

А Лиза резко повернулась и, не глядя на Владимира, сказала:

— До свидания, Володя...

Затем метнулась за прибрежные дубы и скрылась за ними. Видимо, у нее не было больше сил сдерживать слезы.

Но вскоре Владимир увидел ее голову над сизыми днепровскими волнами. Лиза отталкивалась от воды сильными ударами и плыла все дальше, дальше. Когда высокая встречная волна ударяла ей в лицо, Лиза наваливалась на нее всем своим телом, подминала под себя и снова била по воде загорелыми руками. Здесь, на широком днепровском просторе, она могла дать волю чувствам. Здесь никто не увидит слез. Разве только белогрудая чайка, что проплыла над ее головой?.. Да нет, у чайки свои заботы. Вот она нырнула в волну и взлетела в воздух с серебристой, трепещущей добычей в остром клювике.