Пётр Лебеденко - Льды уходят в океан Страница 56

Нет, Беседин не врет. Это подтверждало и то, что Степа ни слова не написал о Марке. Видимо, Ваненга тоже знает обо всем и, не одобряя Марка, молчит…

И все же Кердыш даже в душе не назвал Марка подлецом. И ни в чем не упрекнул Людмилу, хотя и испытывал боль мучительную. Но кто из его друзей был в чем-нибудь виноват? Он хорошо помнил слова Людмилы, сказанные накануне его отъезда: «Саня, я не могу ответить на твои чувства. Нет во мне того, что должно быть. Ты должен меня понять…»

Как он мог это понять?! Он ушел от нее с таким ощущением, будто для него все сразу кончилось. Раньше все было простым и ясным. «Каждый человек, — думал Саня, — имеет право на личное счастье. Много ли его будет или мало, этого счастья, зависит от него самого. Главное — не скупиться самому ни на чувства, ни на щедрость души. И ты получишь не меньше того, что отдашь…»

Саня не скупился. Не потому, что взамен на щедрость своей души надеялся получить как можно больше, — нет, торгашом он не был. Он просто не мог быть иным, таким, например, как Илья Беседин, который никому ничего не хотел давать, если это не сулило ему выгоды.

Да, раньше все казалось проще. Теперь же, вынужденно расставшись с надеждой на счастье, Саня как бы потерял самого себя. Вначале он замкнулся, как моллюск в створках раковины. Но душевная борьба с самим собой, со своими сомнениями быстро истощала его душевную энергию (правда, эта борьба, возможно, помогла ему скорее привыкнуть к морю — все его внешние ощущения отошли на второй план, он их почти не воспринимал). Саня понимал, что надо сделать усилие и выйти из того состояния, которое разъедало его волю… Как человек, скатывающийся с крутого обрыва, в надежде остановить падение цепляется за жалкую высохшую травинку, так и Саня пытался забыть… Забыть все, что осталось на берегу… И ни о чем не вспоминать. Ни о чем!..

Но он знал, что никогда ничего не забудет…

У причала толпились встречающие.

И хотя еще нельзя было различить их лиц, моряки до рези в глазах всматривались в берег, надеясь по какимлибо приметам узнать своих близких. Как всегда в подобных случаях, остряки не скупились отпускать шуточки, за которыми скрывали и свою тревогу.

Рулевой Цапля — длинные ноги и шея матроса удивительно оправдывали его фамилию, — дымя огромной трубкой, говорил Кириллу Ванину:

— Не туда смотришь, Кирилл. Вон твоя стоит, слева от трапа. Видишь?

— Не вижу, — признался добродушный Кирилл. — А ты откуда мою Клавдию знаешь?

— Ха! Ее все моряки знают. Особенно те, кто от рейса отстает. Кирилл, говорят, в плавание, а мы — к Клавдии. Нельзя же, говорят, жену своего друга в одиночестве оставлять.

— Не плети, — угрюмо сказал Кирилл. — Лучше попробуй мою Клавдию без меня навестить — морду так разукрасит, что и мама родная не узнает.

Кердыш, глядя на берег, испытывал какое-то двойственное чувство. Истосковавшись по своим друзьям, он жадными, нетерпеливыми глазами прощупывал набережную, надеясь хоть издали увидеть Людмилу. В то же время он понимал, что эта встреча ничего, кроме душевной боли, не принесет ему, и хотел, чтобы никто сюда не пришел, и он тогда снова отправился бы в море, так никого и не повидав. В море он опять станет тосковать, мечтать о встрече, и это ожидание будет для него лучшим утешением…

Они стояли все вместе: Ваненга, Марк и Людмила. Марк и Степа отчаянно махали кепками. Людмила — платком. И, кажется, что-то ему кричали. Что — он не мог разобрать: кричали на берегу все, и отдельные слова тонули в общем гуле.

Саня машинально помахивал рукой. На его лице застыло такое выражение, как будто он и на берег рвался и бежать от него хотел. Такого смятения Саня никогда еще не испытывал. Вглядываясь в лица Марка и Людмилы, он пытался угадать, тягостна им эта встреча или нет, искренне они рады ему или пришли сюда только потому, что не могли не прийти: когда-то ведь были настоящими друзьями… Были? А разве теперь они стали чужими? Разве то, что случилось, может перечеркнуть все, что было в прошлом?..

С «девятки» бросили швартовы, подтянули ее к причалу. И сразу к трапу хлынули встречающие. Каждому хотелось первым вбежать на палубу, особенно ребятишкам, которым не терпелось не только скорее повидать своих отцов, но и шмыгнуть в машинное, где — они это хорошо знали — дизели еще не совсем остановились и можно будет увидеть кое-что интересное.

Саня перелез через борт, прыгнул на набережную. Ваненга кинулся к нему, обнял и, заглядывая в его лицо, сказал:

— Уй, как хорошо, что ты приехал! Уж ждали, ждали, а пароход твой шибко медленно идет. Ну, здравствуй, однако, моряк Саня Кердыш! Приехал наконец-то!..

Он был все такой же, Степан Ваненга: открытая душа, ничего затаенного, все наружу. «Если бы все были такими», — невольно подумал Саня.

Поздоровавшись со Степой, он легонько отстранил его и шагнул к Людмиле. Она протянула ему обе руки:

— Здравствуй, Саня.

Ему показалось, что голос ее немножко дрожит. И еще ему показалось, что она сейчас бледнее, чем всегда, и глаза ее не такие, как обычно. Не то грусть в них, не то чувство вины.

— Здравствуй, Саня, — повторила она. — Со счастливым тебя возвращением из долгого плавания…

Руки ее были теплыми, и она легонько сжимала его ладони. Но Саня чувствовал: этим пожатием она ничего не передавала. Ничего. Просто дружеское приветствие — не больше. Да он, пожалуй, сейчас и не хотел большего. Зачем? Все ведь ясно, и если бы он вдруг почувствовал, что от ее рук идет к нему что-то другое, ему стало бы неприятно. Он мог бы подумать, что Людмила тайно, скрытно хочет подарить ему немножко нежности. А он ничего не хотел скрытного. Это унизило бы и ее, и его.

И все же у Сани не хватало сил отпустить ее руки. Он не мог заставить себя оторвать от Людмилы взгляда, словно боялся, что больше ее не увидит. И не мог заставить себя произнести хотя бы слово…

Марк сказал:

— Саня, со мной ты не хочешь поздороваться?

— Прости, Марк. — Саня отошел от Людмилы и обнял Марка. — Я никак не приду в себя… Так долго вас всех не видал… Ты похудел, Марк. Много работаешь?

Марк улыбнулся.

— Достается. А ты еще больше возмужал. Трудно тебе было в море?

— Не очень, — ответил Саня. — Как всем.

Он хотел сказать, что там, в море, ему легче было переносить штормы, чем душевную борьбу с самим собой, но не сказал этого. И знал, что никогда не скажет.

— Ты совсем с ним освоился? — спросил Марк. — Привык?

— Человек ко всему привыкает. — Кердыш взглянул на Степу, засмеялся. — Правду я говорю, Степа?

— Не так уж правду, — сказал Ваненга. — К морю привыкнуть можно, пожалуй. К тундре привыкнуть тоже можно. Еще к чему-нибудь. Однако, не ко всему. Если шибко человека любишь, а человек взял да ушел — как к такому привыкнешь? Двести лет надо, чтоб тоска от тебя отстала. Вот так-то… Ты чего на меня, как песец на лемминга, глядишь? Я правду говорю, однако.

Марк взял Ваненгу под руку:

— Расфилософствовался ты, друг мой, а нам ведь уже пора. Ты извини нас, Саня, спешим… После работы наговоримся. Пошли, Степа?

— Пошли, пожалуй. — Ваненга улыбнулся Кердышу. — Ты не ругай нас, шибко работы много. Потом обо всем потолкуем. А у Людмилы не смена теперь, ей можно долго с тобой быть…

Они ушли. Оставшись вдвоем, Людмила и Саня некоторое время молчали. Молчание тяготило, но им трудно было сразу найти такие слова, которые не показались бы ненужными и фальшивыми. Их чувства были настолько обострены, что не только слова, но даже неестественный тон мог обидеть и его, и ее, а они сейчас должны были оберегать друг друга от обиды, потому что оба понимали, как тяжело каждому из них.

— Ты покажешь мне свой корабль?

Саня привел ее в кубрик.

— Саня… — сказала Людмила. — Саня, нельзя же вот так… как сейчас… словно ничего не произошло…

— Ты ведь мне уже все сказала. — Саня опустился на табуретку, зачем-то переставил пепельницу с одного места на другое, разгладил скатерку, на которой и без того не было ни одной морщинки. — И я все понял, Люда. Тебе не надо думать, что…

Он хотел сказать «…что я в чем-то обвиняю…», но Людмила прервала его:

— Я тебе не все сказала. И ты многого не знаешь, Саня. Все сложнее, чем ты думаешь…

Он тихо, почти неслышно, спросил, глядя в иллюминатор:

— Марк?..

Людмила почувствовала, как кровь отхлынула от ее лица. Не от стыда — она не стыдилась своего чувства к Марку, но только сейчас, кажется, она по-настоящему поняла, как больно Сане. Эта боль была и в его голосе, и в опущенных, точно придавленных, плечах, она была и в его руках, все время разглаживающих скатерку…

Саня сказал:

— Мне Беседин обо всем написал.

— Беседин?

Саня приоткрыл ящик и достал письмо Ильи. Положив его перед Людмилой, сказал: