Пётр Лебеденко - Льды уходят в океан Страница 57

Саня сказал:

— Мне Беседин обо всем написал.

— Беседин?

Саня приоткрыл ящик и достал письмо Ильи. Положив его перед Людмилой, сказал:

— Если хочешь, прочти.

Она отодвинула конверт.

— Не надо. Я обо всем расскажу сама. Для этого я и пришла к тебе.

Саня печально улыбнулся:

— Только для этого?

Слегка наклонившись к Сане, она горячо заговорила:

— Саня, дорогой мой, если бы ты знал, как мне хочется, чтобы тебе было хорошо. Но что я могу сделать?

Разве было бы лучше, если бы я обо всем умолчала? Я люблю Марка, Саня… Что было бы, если бы я не сказала тебе об этом? Я не могу так. Не могу, понимаешь? Если бы я это сделала, я презирала бы себя. И ты презирал бы меня. Скажи, Саня, разве я неправа?

Она говорила и чувствовала, как возникает в ее душе непреодолимое желание обнять его, сказать ему такие слова, которые сняли бы с него его боль, и ему стало бы легче. А потом… Потом она постарается полюбить его по-настоящему, может быть, не так, как Марка, но он никогда ничего не заметит. И сама будет счастливой. Счастливой его счастьем… Нет, это не будет жертвой — она действительно полюбит, потому что не полюбить такого человека нельзя…

Саня, кажется, все видел в ее глазах. И все понимал. Он набил табаком трубку, встал, распахнул иллюминатор, закурил. Дымок тонкой струйкой потянулся к морю, и Саня смотрел, как он на глазах тает в синем, почти неподвижном воздухе. Ему хотелось, чтобы в нем вот так же растаял комок горечи, от которого он никак не мог избавиться. «Зачем ты приехал сюда, Марк Талалин? — неожиданно, в первый раз за все время, подумал Саня. — Зачем было нужно, чтобы мы тогда встретились с тобой? Если бы не ты…»

Ему даже стало не по себе — откуда пришла эта нелепая мысль? И какое он имеет право винить Марка?.. Наверное, все неудачники ищут причины своих неудач не в себе, а в ком-то другом. Мерзко это, конечно, страшно мерзко… И что сказала бы Людмила, если бы она сейчас проникла в его мысли?..

Саня повернулся, растерянно взглянул на Людмилу. Она сидела, опустив руки на колени. Он присел рядом, сказал:

— Скоро я снова ухожу в море. И все будет хорошо. Слышишь, Люда? Ты ни о чем не думай. И Марк тоже пусть ни о чем не думает. Ты меня понимаешь?..

И вот они снова сидят за маленьким столиком, как много раз сидели в былые времена. Степан Ваненга настороженно поглядывает на Саню и Марка, и тревога ни на минуту не покидает его. Он похож сейчас на добрую няньку, которая и счастлива, что ее питомцы довольны друг другом и им хорошо вместе, и в то же время боитс я, как бы неосторожное слово, необдуманный поступок кого-нибудь из них не нарушил мир и не бросил тень на радость встречи после долгой разлуки. Марк понимает состояние Степы, и ему чуточку смешно: Степа так напряжен, что у него даже легонько дрожит рука, когда он наливает коньяк.

Марк поднял стакан, проговорил:

— Выпьем, сын тундры. За то, чтобы душа твоя обрела покой.

Кажется, Степа уловил иронию Марка. Ему это не понравилось. Разве он виноват, что приходится быть начеку?

— Не мне покой нужен, однако, — бросил он Марку. — Тебе нужен больше.

— Ни так спокоен.

— Спокоен, как песец в кулемке, — заметил Степан. — Если спокоен, зачем тогда глаза на меня поставил? Гляди лучше на Саню. Я всегда буду тут. А Саня скоро опять в море уйдет. С ним говори, а не со мною.

— Стоп! — пристукнул ладонью по столу Саня. — Довольно толочь воду в ступе. Разве настоящие друзья станут темнить друг перед другом? Или мы не настоящие друзья? Я у тебя спрашиваю, Степка! И у тебя, Марк! Молчите?..

Саня налил себе коньяку, выпил один, не приглашая ни Степу, ни Марка. Потом, не закусывая, закурил и уже тихо, совсем по-другому, словно произнесенная им длинная речь утомила его, проговорил:

— Ты думаешь, Марк, что между нами стала Людмила. Так?

— От этого никуда не уйдешь, — ответил Марк.

— Не уйдешь, правильно. И третий лишний — это я! Веселого, конечно, мало… Для меня…

— Мне тоже не очень весело, Саня. И Людмиле не весело. Что же делать?

Степа поднялся.

— Пойду маленько погуляю, однако. Голове худо стало. От коньяка… Шибко крепкий.

И ушел. Они не стали его удерживать: думали, вдвоем им будет легче. Но когда остались одни, почувствовали, как им его не хватает. Своим присутствием Степан всетаки что-то сглаживал. Теперь им волей-неволей приходилось обнажить те мысли, которые ни Сане, ни Марку обнажать не хотелось. Каждый из них понимал, что эта минута рано или поздно должна была наступить, они, наверно, внутренне готовились к этому уже давно, и все же сейчас им было тягостно…

И вдруг Марк и Саня одновременно подумали об одном и том же: может быть, не стоит ничего уточнять? Все равно ведь ничего не изменится, все останется так, как есть, и сколько бы они ни старались все сделать проще — проще не будет…

— Ч-черт, — выругался Марк. — Как оно все запуталось! Так з-запуталось, что хоть беги от самого себя!

— Куда? — горько усмехнулся Саня. — Разве от себя убежишь?

«Почему все так плохо складывается? — думал Марк. — Была Марина, примчался к ней за тридевять земель, думал, что ждет меня, а она… Столько ушло душевных сил, пока все улеглось! А теперь опять тревоги, тревоги… Горькая любовь… Степа говорит: „Скажи Людке: не буду с тобой. Иди к Сане и не ищи больше ничего… Поплачет маленько — и вернется к нему“. Вернется? А почему нет? Если никто не будет стоять между ними. Помнишь, Марк, какую муку ты перенес, когда увидел Марину с Зарубиным? Не забыл, как по-звериному метался в своей комнатушке? Вот так, наверное, и Саня сейчас. Нет, это совсем другое. Но все равно ему нелегко…»

Марк все же заставил себя посмотреть в глаза Сани. Тот два-три раза легонько качнул головой, улыбнулся.

— Ничего тебе легче не будет, — твердо сказал Марк. — Я это знаю…

Теперь они стояли друг против друга, и оба понимали, что в эту минуту испытывается на прочность и их дружба, и их честь. А может быть, и еще что-то более важное. Что — они не могли сказать, но каждый из них твердо был уверен: если он сейчас не найдет в себе душевных сил остаться Человеком, ему уже никогда не избавиться от презрения к себе. От такого презрения, с каким жить будет невозможно. Время выветрит остроту чувств, которые сейчас затмевают разум, годы смягчат боль, легшую тяжелым грузом на их плечи, но ничто не вырвет из памяти вот этой минуты, если сейчас не раздавить в себе своего эгоизма.

— Я постараюсь забыть ее, — тихо сказал Саня. — В море быстро забывается все, что связано с землей.

Марк покачал головой.

— Разве ты сможешь ее забыть?

— А ты?

— Это тебя не касается. Слышишь? Это касается только меня. И я сам буду расхлебывать кашу, которую заварил.

Саня усмехнулся:

— Это касается только его одного!

— Да. Мне принадлежит право решать, как все это з-закончить. Я уеду. Уеду, п-понял? К чертовой матери! Мне не привыкать ездить туда-сюда…

— Вон как! — Саня опять усмехнулся. — Пускай, дескать, Кердыш знает, что такое настоящий человек, пускай Кердыш помнит мое благородство… Это ты называешь дружбой, да?

Сейчас они оба чувствовали, как незримая нить той дружбы, о которой они говорили, натягивается до предела, готовая вот-вот лопнуть. Они и боялись этого, и не знали, как этого избежать. Уйти друг от друга, предоставив времени решать за них, казалось бы, неразрешимую задачу? Нет, так поступить они не могли. Они не были ни трусами, ни малодушными людьми, которые в трудную минуту прячут, точно страусы, головы в песок. Все должно быть ясно до конца. Носить друг против друга камень за пазухой? Все, что угодно, только не это. Ни Марк, ни Саня на такие вещи были не способны…

Саня вдруг сказал:

— Не кажется тебе, что вот сейчас мы и растеряли остатки нашей мужской чести? Мы делим Людмилу, как вещь. Кто нам дал право что-то решать за нее? Кто?

Марк ничего не ответил. Только подумал: «Он прав…»

— Она ведь сама уже все решила, — продолжал Саня. — Она сказала мне, что любит тебя.

— Сказала тебе? — Марк недоверчиво посмотрел на Кердыша. — Она не могла тебе этого сказать. Я тоже не слыхал от нее таких слов…

— Значит, услышишь! — тихо сказал Саня. И сразу добавил: — Слушай, Марк, давай поставим на этом точку. И давай еще выпьем, Марк. Давай, а? — Он налил себе и Марку, донышком своего стакана пристукнул о стакан Марка, выпил. — Шибко славный коньяк, как говорит сын тундры. Шибко славный! Не возражаешь, я еще пару глотков? Не бойся, пьяным я не буду. Только чуть-чуть. Сегодня такой уж трудный день!.. Ну, будь здоров, Марк. Я говорю: будь здоров! Чего ты уставился на меня, как на потерянного? Жалеешь?

Саня перегнулся через стол, потемневшими, ставшими как-то сразу недобрыми глазами посмотрел на Марка: