Иван Шевцов - Семя грядущего. Среди долины ровныя… На краю света. Страница 57

Остановилась передохнуть под дубом и Анна Глебова, по-деревенски Прокопиха, - возвращалась к себе в Микитовичи из города. Вызывали ее в полицию по какому-то делу, должно быть сыном интересовались. Да на ее счастье, того, кто ее вызывал - бывшего начальника полиции и еще двух полицаев, - сами же немцы и повесили возле рынка и на дощечке написали только одно слово: "Партизаны". А новый начальник полиции Аким Титов и разговаривать с ней не стал, только походя и сказал:

- Иди, Ганна, домой. Зря тебя побеспокоили.

И глаза совестливо отвел. А еще бы - стыдно людям в глаза посмотреть, совесть, наверно, еще не всю потерял. Хотела его спросить: может, про Емельяна что-нибудь слышал, да он куда-то спешил, недосуг стало, как большим начальником сделался. Обрадовалась Прокопиха, что домой ее так легко из полиции отпустили, да не успокоилась - стыдливый, как будто даже чем-то виноватый и такой кроткий взгляд Акима посеял в ней тревогу. Определенно что-то знает про Емельяна. Может, убит? На границе ведь - первым войну встретил. Или, может, в плену у немцев? Так и Титов Иван тоже где-то на границе служил. Может статься, одна судьба.

Решила пойти на квартиру к Акиму и у его дочки Жени все выпытать про Емельяна. Женю Прокопиха любила и втайне нарекла своей невесткой. А лучшей и не желала она для сына. Только где он, ее Мелька?

Женю встретила возле дома. Разговаривали, стоя на улице. Женя очень обрадовалась этой встрече, как будто давно и с нетерпением ждала ее. Спросила взволнованно, сверкая большими, как у Емельяна, только не синими, а какими-то серо-зелеными глазами:

- Ну что там, тетя Аня, зачем вас вызывали?

- Ай, так, ни за чем, - ответила Прокопиха. - Сама не знаю. Отец твой велел домой идти, и все.

- А в Микитовичах как? - все так же волнуясь, спрашивала Женя, не начиная разговора о главном. И Прокопиха догадывалась, что вопрос задан попусту, не стала даже отвечать на него, а в свою очередь спросила:

- Про Ивана вашего не слышно?

- Нет.

Женя смотрела на нее так искренне, прямо и открыто, округлив блестящие влагой глаза, что Прокопиха поверила.

- И про моего?

- Откуда же, тетя Аня? - и вздохнула совсем не по-девичьи, сокрушенно и очень искренне.

А потом две тайны поведала ей. Во-первых, сообщила, что фашисты будут угонять наших людей в Германию на работу. В рабство.

- Это все равно что плен, тот же плен, а может, и хуже. Предупредите всех здоровых людей, чтоб прятались. И детей прячьте. Будут увозить на кровь. Для раненых им детская кровь нужна. Только вы никому не проговоритесь, что это я вам сказала, - строго-настрого предупредила Женя. - Скажите, что слышали от верных людей. Ладно, тетя Аня? Будьте осторожны.

Прокопиха понимала, что Женя выдает великую тайну, что в случае чего с ней могут сделать то же, что сделали с полицаями. Но полицаи - это ладно, туда им и дорога: сами вешали, а потом и для них веревка нашлась. А Женя - другое дело, свой человек, можно считать, близкий.

Вторая тайна была еще серьезней первой. Женя попросила Прокопиху приютить у себя хотя бы на время, пока кончится война, еврейскую девочку. В том, что советские войска вот-вот перейдут в контрнаступление, прогонят фашистов и война скоро кончится, Женя не сомневалась. В первые дни оккупации города фашисты устроили облаву на евреев и коммунистов. Арестованных сажали в теплушки и под усиленной охраной отправляли эшелонами на запад, в концлагеря. Многих евреев, особенно детей, приютили у себя и прятали от оккупационных властей добрые люди, рискуя собственной жизнью. Однако скрываться им в городе, где почти каждую ночь производились массовые облавы и обыски, с каждым днем становилось трудней. Нужно было уходить в более безопасные места: в глухие деревни, в леса к партизанам.

Родителей восьмилетней Бэлы Солодовниковой, работавших в городской больнице, гитлеровцы упрятали в концлагерь. Девочку приютила соседка, но какой-то негодяй донес об этом в полицию, о чем Аким Титов сообщил своей дочери. И тут, как на счастье, подвернулась Прокопиха. Ей-то и вверила Женя судьбу незнакомой ей девочки. Анна Глебова согласилась без колебаний. Лишь повторяла потом вполголоса всю дорогу: "Боже мой, боже мой - что делают, изверги окаянные, душегубы!"

Возле дуба-великана задержались недолго. Бэла в который раз принималась рассказывать незнакомой ей тете Ане о том, как ночью фашисты схватили ее папу и маму, и всякий раз обрывала свой рассказ, не доведя до конца, вздрагивала своими худенькими плечиками, пугливо глядела в печальные голубые глаза женщины и детским чутьем угадывала в них материнскую жалость к себе. Она верила, что это добрая тетя, и нисколечко не боялась ее, готова была идти с ней хоть на край света, только бы никогда не встретить фашистов и полицейских. А Прокопиха, глядя на девочку полными страдания и жалости глазами, поучала ее ласковым, мягким голосом, тем самым голосом, которым она в последнее время все чаще в мыслях разговаривала со своим далеким и таким близким Емельяном:

- Ты, доченька, запомни - племянницей ты мне доводишься. А покойный мой муж Прокоп - тебе родным дядей. Брат твоего батьки. Из-под города Саратова вы. Батька твой Иван Глебов, в колхозе он трактористом. Запомнила?

Девочка молча кивала головой.

- Твоя-то фамилия какая?

- Бэла Солодовникова, - тихо и с готовностью отвечала девочка.

- Во, и фамилия у тебя русская, имя тоже… красивое. Я в какой-то книжке, еще когда Мелька в школу ходил, читала про девушку Бэлу, как ее украли под венец. Можно б и так, под своей фамилией. Только лучше Глебова, потому как ты теперь племянница наша. А мы Глебовы. Ты не говори никому, что еврейка. А почем узнают! И не узнают. Что тут такого: все люди одинаковы. Среди разных бывают и хорошие и плохие. Даже и в одной семье разные бывают. Вон хотя б и Женя - славная она и жалостливая и тебя пожалела. А батька ее… кто его знает, что он за человек. Был хорошим, и все у нас считали его хорошим, справедливым. Все за правду стоял. А теперь с немцами. В бурмистры поначалу пошел, а сейчас в полицию. А может, его силой заставили?

Ни одним листом не шелохнет дуб, жадно слушает нестройную речь пожилой женщины, которая не столько рассказывает своей маленькой спутнице, сколько просто размышляет вслух, потому что больно много их скопилось в ее седеющей голове, им тесно стало, и она решила выпустить их на волю, эти интимные поверительные мысли, которые рискованно говорить не только первому встречному. Девочка слышит - это не страшно, она еще ребенок, ничего не поймет, да и никому не скажет. А дуб - он умеет хранить тайны простых людей.

- Во и платьице на тебе красивое, и сама ты славная-преславная, - ласково растягивая слова, говорит Анна Глебова, чтобы хоть чем-нибудь отвлечь грустные и тревожные мысли ребенка. Она хотела было спросить: "Кто ж тебе такое красивое платьице купил?" - но вовремя спохватилась, сообразила, что такой вопрос напомнит девочке о родителях и расстроит ее. Вместо этого она сказала: - А у нас в деревне хорошо. И сад у меня есть. И вишни спеют, и сливы, и яблоки. А такие сладкие-сладкие - мед. И много нынешний год уродило, ой как много - все кругом усыпано, даже листьев не видать. Ну, пойдем, пойдем потихоньку. Скоро дойдем. Поповина дороги осталась, ровно половина.

Желтое солнце в теплой истоме распласталось на пыльной дороге. Редко касаются его ободья тележных колес: люди в оккупации стали домоседами. Ложатся глубоким отпечатком в пуховую пыль босые ступни Анны Глебовой и детские ботиночки Бэлы Солодовниковой, удаляются от дуба две фигуры - женщины и ребенка, сутулые, словно на их плечи кто-то положил невидимые тяжкие ноши. Это горе, страшное человеческое лихое горе оседлало их. Не может и не хочет молчать Анна Глебова, легче идти со словами.

- Коза у меня была. Так ее немцы забрали. И поросенка забрали.

- А меня не убьют? - спрашивает девочка.

- А за что тебя убивать? Глупенькая ты моя. - Прокопиха грубой, в мозолях рукой обнимает худенькие плечи девочки. - Да разве ж я позволю кому обидеть тебя, сиротиночку мою?

- Они и вас убьют.

- Я тебя спрячу. Никто не найдет. Я сама сирота. Я понимаю долю сиротскую. Отца с матерью, считай, не помню. А вот жила, и хорошо жила. Мужа моего бандиты убили. В ту войну. И Мелька мой сироткой рос. Славный хлопец вырос, умный. Только где он теперь? Может, и его убили… Нет, живой он, сердце мое чувствует - живой.

- А где вы меня спрячете?

- Дома спрячу, - уверенно говорит Прокопиха, еще не зная сама, где именно спрячет девочку. Ей хочется успокоить ее, приласкать, вселить в ее чистую душу веру, прогнать страх и, быть может, зажечь, пусть слабый, пусть ненадолго, огонек радости.

Анна Глебова думает, думает, иногда вслух, иногда про себя, чтобы не волновать ребенка грустными и надсадно тревожными заботами. Не сразу, постепенно к ней приходит глубоко осознанное чувство ответственности за жизнь этой девочки. И думает она сейчас об одном: только бы благополучно добраться до дома, не встретиться со злыми людьми. А там, дома, скажет, что племянницу привела. Да свои, деревенские, хоть и догадаются - не выдадут. Прятать надо от немцев и полицейских. Немцы в Никитовичах не были, полицейские из соседней деревни - по кличкам Драйсик и Грач - иногда наведываются и к ним, высматривают, что бы стянуть, к рукам прибрать. А пьяные - все одно что звери. Ни за что человека убить могут. Они и велели Прокопихе явиться в полицию.