Антонина Коптяева - Том 5. Дар земли Страница 57

Однако в последнее время Хаят заметила, что старик стал заниматься охотнее: постепенно и его подчинило общее стремление стать грамотным. Вчера он впервые самостоятельно прочитал несколько слов и долго с тихой улыбкой повторял их вслух.

— А ты, мама, любила отца, когда выходила за него замуж? — неожиданно спросила Хаят, собирая со стола посуду.

Наджия изумленно остановилась посреди комнаты. Эта дерзость застала ее врасплох.

— Вы по любви поженились? — повторила Хаят свой неприличный вопрос.

Наджия сердито махнула на дочь полотенцем.

— Я серьезно спрашиваю. Вы — родители и должны учить нас, как надо жить.

— Вот придет пора…

— Ну да! Придет, и вы выберете мне жениха, как для Минсулу. Но уж если она не пошла за нелюбимого, то я и подавно не соглашусь!

Мать смотрела на нее, приподняв и без того высокие, все еще бархатно-черные брови.

— Приневоливать тебя никто не станет. Однако я думаю, ты сама не захочешь выйти за ненадежного человека.

— Что значит ненадежного? Если у любимого есть недостатки, его перевоспитать можно, — с важностью сказала Хаят, садясь на лавку и обнимая руками худенькие колени.

— Есть хорошая поговорка: горбатого могила исправит. Тот, кто смолоду лентяй и грубиян, к старости еще хуже станет. Зачем потребовалось Минсулу портить свою жизнь?

— Она могла бы повлиять на мужа в лучшую сторону, — самоуверенно возразила Хаят.

— Как можно повлиять на того, кто плюет в душу народа?

— Плюет в душу народа? Вы преувеличиваете! Это, наверно, отец так сказал? Я его уважаю, и мне будет трудно спорить с ним.

— О чем ты собираешься спорить с отцом?

Наджия присела возле дочери, машинально пощупала веселый ситчик ее халата, спросила почти боязливо:

— Неужели у тебя уже есть кто-нибудь на примете?

— Пока нет, но, когда найдется, я не подчинюсь, как Минсулу.

— Она еще будет благодарить нас.

— Вряд ли, особенно если останется старой девой!

— Все обойдется, — с деланным спокойствием промолвила Наджия. — А как у вас на работе?

Хаят поморщилась, почувствовав, что мать хочет уклониться от интимного разговора на щекотливую тему, но производственные дела ее тоже волновали.

— Директор пластмассового завода Мирошниченко сказал, что скоро наши специалисты начнут делать трубы, покрытые изнутри стеклом, тогда парафин оседать на них не будет. Это для нас, операторов, было бы огромным облегчением.

— Стоящий человек, раз он заботится о других. — Наджия вытерла и без того чистую клеенку на столе, пытливо взглянула на дочь. — А что, этот Мирошниченко молодой?

Хаят повела плечом, не то досадуя, не то недоумевая.

— Пожалуй, еще не совсем старый.

— И красивый?

Хаят представила себе косматые волосы директора, его красное, уже морщинистое лицо и густые светло-рыжие брови.

— Не очень, но смеется хорошо.

— Хм! Хорошо смеется! Где же ты с ним смеялась?

— Не я с ним, а он с нами. Лекции в вечернем университете читает. — Хаят вдруг рассердилась. — А если бы это был не Мирошниченко, а какой-нибудь Батыев, тогда можно смеяться?

Стукнув дверью, вошла Минсулу. Темное платье, туфли на низком каблучке, за плечами тяжелая черная коса, в руках книги. На улице теплынь, но в лице у девушки ни кровинки, губы и те бледные, будто она в подвале сидела и вся застыла.

Хаят вскочила навстречу сестре, взяла у нее книги.

— «Честь» Баширова? Ты ведь уже читала этот роман!

— Хочу еще раз перечитать. Замечательные у него женщины, особенно Нафисэ, и такая любовь… А вот роман осетинской писательницы Уруймаговой «Навстречу жизни». «Навстречу жизни», — повторила Минсулу задумчиво.

Надя сидела прямо на полу террасы в пестром платье, босая, с небрежно заколотыми после купания волосами: снова исправляла деталь чертежа, над которой ломала голову второй день.

Дмитрий Дронов, стройный и в домашней пижаме, вышел на террасу, оперся руками на перила и посмотрел в хмурое небо: над верховьем реки собирался дождь.

— Нефтепровод будут укладывать по дну Камы, большая работа предстоит. — Он взглянул на лист ватмана, наколотый Надей на фанерную доску. — Как успехи?

— Пока не ладится с реле времени, но общими усилиями добьемся толку.

— Это хорошо — добьемся! — Дронов нежно провел ладонью по голове дочери. — Зачем ты чертежи по полу возишь?

— Мне так удобно. Если бы еще мама была с нами! Все здесь как будто для нее создано! Ты знаешь, она до сих пор стихи пишет.

— Знаю. Только жизнь-то пролетела, Надюша! — В голосе Дронова послышалась грусть.

Надя подумала о себе: ведь и ей уже двадцать четвертый! Если судить на прежний лад, то она перестарок — невеста, засидевшаяся в девках.

— Ты все время на заводе у Груздева проводишь? — спросил отец после короткого молчания.

— Да, в цехе контрольно-измерительных приборов. Выполняем задание Полины Пучковой по автоматизации теплиц. — Надя притронулась к доске, заменяющей ей чертежный стол.

«Если сейчас Алексей дает на тепловых отходах прибыль до десяти миллионов в год, то после реконструкции получит куда больше, — подумал Дронов. — Всех потребителей обеспечит в здешних местах. Чего доброго, под Камой проложит теплоцентраль, и рыбы будут ложиться на спячку возле труб…»

— Чему ты улыбаешься? — поинтересовалась Надя.

— Вспомнил Витькиного братишку. Принесли громадного осетра: дескать, случайно напоролся на якорь, а, наверно, ударили острогой. Мальчонка подошел, посмотрел и сказал: «Это не рыба. Это крокодил». А осетр и впрямь со своей острой хребтиной и длинной мордой на крокодила похож. Хорош парень у механика! И братишка Вовка тоже орел. Мне бы таких мальчишек!

— У тебя есть я.

— Ну ты, конечно! Но часто ли я тебя вижу? И ты уже взрослая, вот-вот улетишь.

— Я вас с мамой тоже по целым суткам не видела, когда была маленькая, и хотя скучала, даже обижалась, но ни разу мне не хотелось иметь других родителей. Да и сейчас не хочу…

— Это что, упрек дочерней ревности? Но иногда так славно, радостно повозиться с ребятишками!

— Не просто же ради забавы, — не уступала Надя. — Вот погоди, заведу тебе внуков… — Пошутила — и смутилась, ниже склонила кудри над чертежом.

Почему мысль о возможности стать матерью не обжигала раньше лица таким жарким румянцем?

— Ты знал мужа Пучковой?

— Знал, — нехотя сказал Дронов.

— Какой он?

— Серьезный товарищ, симпатяга и работяга, но вот бросил Полину… Дети у них. Мы это дело нигде не обсуждали — Полина не захотела.

— Тебе понравилось, что она отпустила его без шума?

— Честно говоря — да.

— Почему «честно говоря»? Разве можно говорить нечестно? Ты мог бы уйти от мамы к другой женщине? Приятнее жить с молоденькой? Да?

— Ты что-то дерзишь мне, дочь! А ты меня осудила бы за развод?

— Осудила. Это разбило бы жизнь мамы, а я не встречала женщины лучше, чище, трудолюбивее. Кого бы ты взял взамен? Старше ее не взял бы, правда? Значит, фитюльку-шоколадницу, как Пучков? Ужасно! Миллионы людей погибли в боях за революцию, за будущее, а мы всякую дрянь начнем тащить обратно? Ну почему эта девчонка польстилась на пожилого — мужа Полины? И так навязывалась больному человеку гадко, некрасиво, используя свое положение врача. Полина все мне рассказала, и я чуть не заболела от возмущения. Мы обязаны быть самыми честными людьми, самыми неподкупными. А Пучков об этом забыл.

Дронов расхаживал по чисто вымытым половицам, внимательно поглядывая на разгоряченную дочь.

— Строгий ты судья, оказывается! Конечно, молодежи свойственна прямолинейность и требовательность, особенно по отношению к нам, людям старшего поколения. Это потому, что вы присваиваете только себе право на счастье и ошибки — одним словом, на жизнь сердца. На нас же смотрите порой как на ветошь. Знаком тебе вот такой чертежик? — Дронов присел на корточки рядом с дочерью, небрежно начертил на краю фанерной доски два одинаковых равнобедренных треугольника, наложенных друг на друга.

— Что это обозначает? — спросила Надя, прочитав чертежик как римское двадцать.

— Один большой писатель начертил в своем дневнике и написал… Не помню точно, но смысл таков: родился человек, и основание треугольника — это его физические жизненные возможности. Но годы бегут, меньше, уже становятся эти возможности, пока на вершине не сходят к нулю. Вершина же второго треугольника, лежащая на основании первого, — душевные способности человека, которые при его рождении равняются нулю. Но с возрастом все шире и больше становится то, что мы называем душой, все глубже и обширнее познания, все яростнее жажда жить. И когда телесные силы приходят к нулю, душевные иногда настолько велики, что просто до слез обидно, что нельзя их хотя бы передать другому.