Антонина Коптяева - Том 5. Дар земли Страница 56

— Красивая у тебя мать.

— А чем я хуже?

— Ты совсем другое.

Салих грустнел, но не сдавался:

— Зато на работе — огонь.

— Не знаю, — поддразнивала девушка, — огонь у нас на промыслах — плохой работник.

Зарифа… Хаят очень хотела бы походить на нее, хотя не могла понять, отчего такая женщина живет без мужа: не шло к ней горькое слово «вдова».

— Как у вас дела, девочка?

— Ахмадша и Равиль уехали в Камск. Отец дни и ночи на Исмагилове: хочет опять какое-то новаторство провести. Без Ахмадши дома неинтересно стало, скучно: я с ним больше дружу. Минсулу у нас тоже славная, но с ней не разговоришься. Работает лаборанткой, а по вечерам вышивает полотенца да салфетки и молчит. Для чего она их вышивает? Ведь замуж все равно не пойдет.

— Отчего же Минсулу не выйти замуж?

— Оттого, что мямля. Вот отчего! — Хаят взяла Зарифу под локоть и оглянулась на Гайфуллина, с интересом наблюдавшего за маленьким мальчиком, ехавшим на трехколесном велосипеде. — Она влюбилась… А наш ати запретил… Любить-то он не смог запретить, она и сейчас того человека любит, но выйти замуж за него отец ей не разрешил. Сказал, что этот парень — шалопай, непутевый.

Зарифа слушала, все больше хмурясь и даже как-то сразу постарев.

— Что же Минсулу?

— Плакала. И сейчас плачет иногда, однако встречаться с тем парнем перестала. Я… — Хаят порозовела, — я носила записочки… Ведь жалко! А потом он уехал куда-то. После того ани говорила о других женихах, но уж тут сестра уперлась.

— Ну хоть в этом молодец! Страшное дело — выйти замуж без любви: нельзя, чтобы отцом твоих детей стал человек нелюбимый, а то и ненавистный. Нет ничего хуже на свете! Как же Ярулла Низамович! — почти жалобно вырвалось у Зарифы. — Одно дело по молодости, по темноте, по въевшейся рабской привычке… Но теперь?..

— А что в молодости? — Хаят заглянула в глаза Зарифы. — Вы сами без любви вышли?

Они почти одного роста — юная девушка и умудренная жизнью женщина. Говоря о самом задушевном, они тоже были равны, поэтому Зарифа сказала с горестной откровенностью:

— Да, меня помолвили, не спрашивая моего согласия. Я никогда не испытала того счастья, ради которого влюбленные тянутся друг к другу даже под угрозой смерти. То, что происходило у нас с Магасумовым, только оскорбляло меня.

— Я не выйду замуж без любви! — сказала Хаят, потрясенная словами и непривычным выражением печали на всегда веселом лице Зарифы-апы. — Пусть будет кто угодно, лишь бы он нравился мне.

— Если выскочишь за кого придется, мой Салих будет очень несчастен. Ты, наверное, догадалась, что он тебя любит?

— Знаю. Он уже подговаривался, но я пока ничего к нему не чувствую.

— Тогда не спеши! — Зарифа рассмеялась, порывисто обняла и прижала к себе девушку. — Жалко Минсулу! Но как это похоже…

— На кого?

— На молодого Яруллу Низамовича.

Дома Хаят сразу прошла в ванную, сняла платье, торопливо, пока не увидела мать, скинула спортивные трусики и майку. Бюстгальтера она еще не носила: крошечные грудки любопытно уставились в зеркало.

«Будешь матерью!» — сказал бабай Гайфуллин.

Смешно! Как можно кормить ребенка этой маленькой грудью? То ли дело, когда жена брата, Фатима, кормит своего крикливого Рустема!

Хаят завидует дородству Фатимы.

«Мне бы такой быть! — думает она, пытаясь сжать ладонями груди, чтобы между ними получилась тесная складочка. — Нет. И, наверно, никогда так не будет! И лицо у меня сверху широкое, книзу заостренное, словно яичко, а у Фатимы щеки пухлые и до чего же славный второй подбородочек».

В первые месяцы замужества Фатима высохла, словно щепка, глаза ввалились, зато после родов откуда что взялось!

Подружки Хаят болтали по этому поводу разные разности, но ведь то лишь догадки девичьи!

Она повернула кран в загудевшей газовой колонке и, радостно поеживаясь, вошла под веселый ливень еще прохладного душа.

После брачной ночи полагается омываться водой с макушки до пят, и раньше бегали с кумганами в сени или плескались на кухне за печкой, а теперь можно пойти в ванную комнату с большим зеркалом, со стенами, облицованными глянцево блестящим кафелем. Нацеловаться до полусмерти, а потом встать под ласковый дождик, звонко льющийся в молочно-белую ванну.

Девушка сделала серьезное лицо, представив себя новобрачной, окруженной завесой прозрачной дождевой фаты. Но в тоненьком большеглазом подростке еще много детского, и она начинает шалить: взбрыкивает, как теленок, ногами, ловит воду ртом, шлепает себя легкими ладонями по бедрам.

— Прелесть! Прелесть! — весело бормочет она, крутясь и пританцовывая.

— Что ты там устраиваешь? — спрашивает мать, подойдя к закрытой двери.

— Купаюсь. Я ведь прямо со смены, — отвечает Хаят, заранее ограждая себя от обвинений бабая Гайфуллина: возьмет да и расскажет, как она играла в волейбол (иногда, по ее мнению, ради сохранения мира в семье не мешает отпереться от правды).

Все-таки она до сих пор побаивается матери. Наджия была кротка с детьми, пока они не выходили из младенческого возраста, зато потом держала их в строгом повиновении.

— Почему так долго сегодня? — спросила она, когда Хаят в свежевыглаженном ситцевом халатике села за стол.

У каждого свои интересы и развлечения, даже у Рустема, которому недавно исполнилось полгода. Вот он сидит на высоком стульчике, крепкий, беленький, что-то бормочет, грызет беззубыми деснами игрушку. Ему нравится стучать кулачонками по столу, нравится обращать на себя общее внимание. Только у мамы Наджии нет никаких развлечений, наверно, ни разу не занимала ее мысль о гимнастике и спорте, о красоте рук и лица, о модах, театрах.

Однажды Ярулла, возвратясь из Москвы, куда ездил на сессию Верховного Совета, привез ей шубу из коричневого колонка. Она долго любовалась подарком, гладила мягкий ворс ладонями, шершавыми от кухонной работы, осторожно трогала шелковую подкладку, а налюбовавшись вдоволь, положила в сундук, засыпав нафталином, и даже по праздникам не надевала, а ходила в заношенном пальто, не слушая никаких уговоров.

Она посвятила всю свою жизнь обслуживанию семьи, чтобы детям и мужу жилось сытно и спокойно, чтобы дома было тепло и чисто, а на кухне не переводились продукты. Бывали трудные времена… шла война, муж уехал на фронт, но и тогда Наджия не падала духом: стирала, гладила белье для госпиталя, размещенного в селе, вместе с детишками выращивала картофель, варила им постную лапшу. Старшему, Равилю, едва исполнилось девять лет, а Хаят не было и шести месяцев, она еще и сидеть-то не умела. Но все обошлось. Отец вернулся и снова занял место хозяина в доме, общее уважение и восхищение — только ему, а мама — опять незаменимое, но незаметное, серенькое существо.

Хаят съела суп, потом кусок курицы, нафаршированной яичными желтками; ела, как голодный волчонок, и думала о том, что мать, наверное, представить себе не может, какие трудности встали перед операторами на промыслах. Хорошо, что отца и братьев это почти не коснется: они будут бурить, выполняя свои планы по-прежнему, и бюджет семьи за два-три месяца пострадает мало. Хаят, как и Зарифа, любила блюда только «мощные»: домашнюю птицу, говядину, разные пироги с фаршем из жирного мяса и сырого картофеля.

— Супы есть вредно, — заметил Семен Семенович Тризна, заглянув недавно в гости к ее отцу, и рассказал о статье, прочитанной им в журнале «Здоровье», о полезности творога и кефира.

Выслушав его, бабай Гайфуллин возразил с доброй усмешкой:

— Плохо жить грамотному человеку! Вот я ничего не читал, ем без разбора, и мне все полезно.

Над этим много смеялись, но Хаят, узнав, что Гайфуллин совершенно неграмотен, ужаснулась и решила обучать его. С того дня начались их обоюдные мучения: Гайфуллин был самолюбив и не желал учиться у девчонки, а ей упрямства тоже не занимать.

— Опять, бабай, не брал в руки книжки? — ворчливо спрашивала она, покосившись на букварь и тетрадки своего ученика, затисканные между цветочными горшками.

— Что ты прицепилась, как репей, к старому человеку? — упрекнула мать.

Хаят не уступила:

— Позор, что в семье Героя Труда, депутата Верховного Совета живет неграмотный гражданин!

Ярулла тоже считал это позором и поддерживал дочь, тем более что речь шла не о трудном арабском, а о русском алфавите, которым теперь охотно пользовались татары.

Гайфуллин кряхтел, с усилием запоминая буквы. Коротенькие слова, вроде ати (папа), или апа (тетя), или ани (мама), давались легче, а собрать и осмыслить несколько слогов в длинном слове было подлинным терзанием для его семидесятилетней головы.

Теперь в свободное от работы время его мучили понемножку все: и Ярулла, и Равиль, и Ахмадша, и Фатима. Даже Наджия, заразившись общим энтузиазмом, напоминала ему об уроках (она сама легко читала печатные тексты, подписать свою фамилию тоже умела). Единственный в семье, кого Гайфуллин не опасался, был маленький Рустем.