Родной очаг - Евгений Филиппович Гуцало Страница 58

Ликора пела:

Пела, и лицо ее бледнело, лоб начинал отдавать сухим холодным блеском, а грудь то вздымалась, то опадала, даже не верилось, что такой щемящий голос может жить в ее неприметном теле… Роик остро, напряженно смотрел на Ликору одним своим глазом, сжимал и разжимал кулаки, силился подтягивать: «За рубль, за два качурика продала…»

…А потом, после толоки, и в новую свою хату перебралась Ганка Волох с детьми. А в новой хате — новая жизнь, хлопоты и заботы новые…

Жизнь — что вода: сплывет неприметно, не успеешь уследить. Вот, кажется, совсем недавно начинался ручеек твоего детства, спокойный, солнцем осветленный, начинался радостно и беззаботно, а дальше этот ручеек превратился уже в реку — юность бурунами забурлила, воды стало больше, глубины прибавилось, то в одном месте омут-водоворот запенится, то в другом… Глядишь — спокойнее стало течение, будто притомилось, уже не шумит вода, не бьется сердито в высокие берега: молодость миновала, старость еще не наступила, и катится река твоей жизни к безбрежному морю, в котором и тонет бесследно, словно капля.

Так ли уж бесследно?

С тех пор как отстроилась Ганка, годы для нее в новой хате быстрее понеслись. Опадал день за днем, словно лист с дерева, и каждую осень дерево раздевалось, чтобы весною вновь зазеленеть…

За последние несколько лет чуть ли не все отстроились — будто и незаметно, будто и без трудностей. Потому что не при Дробахе все это уже делалось, а при другом председателе, присланном из района. Славный он оказался человек — хоть и не говорливый, зато не крикливый, не пьющий. Даже некрасивый, но разве он девка? Не красота нужна, а ум и совесть, хозяйский глаз, — все это было у нового. Он, когда нужно, мог не только посоветовать, но и сам поработать. Нет, не для примера или чтобы упрекнуть (председатель, мол, трудится, а ты лодыря гоняешь), — нет, видно, получал от этого удовольствие. Над ним даже и посмеиваться начали, потому что прост был во всем, среди других неприметный. Посмеиваться-то посмеивались, а все-таки уважали.

Дробаху же на молокопункт в район перебросили. Видно, работа эта пришлась ему по душе: порядок на молокопункте хоть и небольшой был, но был. Где-то достал себе Дробаха картуз с черным козырьком и в белой рубашке ходил — смотрите, мол, чисто у меня тут, бактериям жизни не дам!

И все-таки, когда привозили сдавать молоко збаражане, относился к ним придирчивей, чем к другим. И то не так, и это. А как-то пытался доказать, что молоко они привезли от больных коров.

— Почему же это больные они у нас? — возражали збаражане. — Нет у нас таких.

— И это вы мне говорите? — сердился Дробаха. — Кто ж тогда так хорошо знает ваш скот, как не я? Знаю, как там при мне было.

— При вас и вправду было плохо, а теперь уже не то.

— А может, то не при мне, а при вас?

— Видите ли, при нас теперь иначе.

— Такие умные стали.

— Не только мы, но и те, которые при нас.

— А новый ваш председатель хаты себе еще не построил в Збараже? Лишь наведывается?

— Нет, не наведывается. И хату себе ставит.

— Ну и дурной, — искренне вырвалось у Дробахи. — Номенклатурному хорошо, а привяжет себя к одному месту, так какая он номенклатура? Выгонят — вот и пойдет телят пасти.

— Не всех и выгонят, а этот сумеет удержаться.

Дробаха умолкал, над чем-то задумывался. Ведь не такой уж он глупый. Впрочем, если трезво рассудить, старался поднять артель в Збараже, не сидел сложа руки. И людей работой заинтересовывал (правда, не всегда так, как следовало бы, но ведь и время трудное было, где там уж эти лучшие методы такому упорному человеку выбирать); и разве не Дробаха достал у кавалеристов лошадей для колхоза, когда с тяглом ой как плохо было, — до сих лор в селе про тех коней вспоминают!

А разве не он добывал семена, когда посевная была на носу, а в амбарах негусто? Он ведь… Если вспомнить, так и другие хорошие дела водились за ним. Вот то-то и оно, что Дробаха об общественном думал, но с давних пор так: пусть портной знает свое портняжное дело, а в другие не вмешивается. На молокопункте Дробахе как раз и место — словно и родился для этого человек.

Одним из самых памятных событий при новом председателе стало то, как он достал для колхоза племенных быков. Как-то раньше будто и не думали, что следовало бы породу скота улучшать, что от этого сколько бы еще доходов появилось. Из года в год водили збаражане к старым колхозным быкам своих коров, и колхоз точно так же, — вот и держалось неплеменное стадо, от которого ни молока много не добьешься, ни мяса. А у нового председателя — и мысли новые.

Двух племенных быков достал где-то. И чтоб сказать, откормленные, или сытые, или такие, что ты до их рогов не достанешь, или из ноздрей у них огнем пышет, — нет! Внешне будто и не лучше збаражских, только вроде как стройнее, точенее тела у них. Если кто шел через коровник, заходил посмотреть — как там и что. Будто и ничего особенного, да попробуй угадай…

Покрывали быки збаражскую беспородную скотину, отелится корова — и опять попробуй угадай, что из той телочки или из того бычка выйдет со временем.

А потому еще так много говорили о породистых быках, что Бахурка способствовала этой болтовне. С тех пор как выходила она телочку для колхоза, из которой хорошая корова получилась, чувствовала себя Бахурка гордой, словно все стадо она одна выходила, а без нее оно пропало бы. И когда прошел слух об этих быках, надумала старая наведаться в