Родной очаг - Евгений Филиппович Гуцало Страница 59

А нет такого быка, который когда-нибудь да не сорвался бы с цепи да чтоб скотники его не поймали.

Как раз на ту пору бык один — куцехвостый, бока горят красным блеском, глаза налиты злостью — выскочил из своего станка. Не скакал он, не гонялся ни за кем, — нет, а только двух дядек, работавших на скотном дворе, к себе не подпускал. Вот так они и стояли друг против друга, и неизвестно, сколько бы еще стояли, если бы не Бахурка. Шла она потихоньку, ко всему внимательно присматривалась — и вдруг остановилась, увидя быка. Бык тоже увидел ее и уставился на старую.

Бабка подняла руку, сложила пальцы и перекрестилась.

— А вы чего тут слоняетесь? — крикнул один из дядек. — А ну, бегите домой!

Старой бы спокойно повернуться и пойти назад, а она возьми и побеги. А ей еще и вдогонку крикнули:

— Бегите!

Бык двинулся с места и неторопливо подался следом за бабкой. Бахурка оглянулась, и показалось ей, что бык бежит. Попробовала прибавить ходу, запуталась в длинной юбке, упала и лежит, охватив голову руками. Ждет, когда бык на рога ее поднимет.

Бык остановился над старухой, сопит и фыркает. Тут и дядьки подбежали, залыгали его, а бабка все лежит. Стали ее поднимать… Ох и ругала же их Бахурка!

— Раньше, — говорила, — были у нас быки как быки, а эти? Чего это они на живого человека кидаются?

— Живой дух в вас учуяли.

— Рога бы им скрутить!

— Вы бы взяли да и скрутили!

— Я еще на ваших быков найду управу!

Потом обходила скотные дворы десятой дорогой, однако это не спасло ее — и надолго! — от насмешек односельчан. Дети, как водится, всюду дразнили ее, а старшие (словно у малых ума заняли) тоже часто спрашивали у бабки, как там колхозным быкам живется и скоро ли она скрутит рога им…

Старший Ганкин сын, Иван, поступил в ФЗУ. Хотя там его и одевали, и кормили, и жить было где, однако Ганка не могла, чтобы не послать посылку ему или не передать что-нибудь, если знакомые в город ехали. И все спрашивала в письмах, когда же он в Збараж наведается, потому что соскучилась по нему и, наверно, теперь уже не узнает. Иван долгонько не наведывался (или не отпускали его — куда-то далеко и надолго посылали на работу, — или самому не хотелось), а потом приехал вдруг среди зимы.

Как раз все в хате сидели. Саша с Толиком готовили уроки, а мать у печи возилась. Она видела в окно, как кто-то быстро прошел по двору, а кто — не заметила. Чужой, кто ж еще. Тут и в дверь постучал, и на пороге стал. Она глянула — вроде бы и узнает, и вроде нет. Дети тоже из-за стола поглядывают с любопытством. Толик первым сорвался с лавки, кинулся к Ивану — тогда уже и мать узнала.

Иван и в самом деле изменился. Не только форма изменила его фигуру, а и сам он за это время сильно вытянулся, и хотя в плечах, может быть, и не стал шире, однако повзрослел и выглядел уже не мальчиком, а человеком более зрелым, опытным…

Сели есть. Ганка холодец поставила на стол, картошку и кислое молоко.

Хорошо Ивану было: и что домой добрался, и что видит всех своих. Спросил мать:

— А не забыли, как кур продавали?

Толик и Саня дружно засмеялись — они тоже знали эту историю.

— Продавала, — подтвердила мать, но не засмеялась весело, как ее дети, а стала строже.

— И наторговали?

— Знаешь, Иван, — без зла, добрым голосом сказала Ганка, — всякое бывало. А вот если я стану вспоминать, что за тобой водилось?

— Да я уже не такой, — кинул хмуро.

— И мы не такие, — ответила с особым выражением.

Меньшим не терпелось еще пошутить, но Иван смерил их таким взглядом, что они сразу успокоились.

Приехал старший сын в субботу, а в воскресенье та самая Шамраихина Антошка, из-за которой он когда-то грудь наколол (а кажется, будто вчера все это было), та самая Антошка замуж выходит. Иван сначала не думал идти на свадьбу, дома хотел пересидеть — а потом решил: почему не пойти, или он боится кого? Нет, не боится, не виноват ни перед кем.

И пошел. Антошка сразу его узнала, подошла. И была уже это не та ребячливая Антошка, а Шамрай Антонина, полнотелая и цветущая, и глаза ее под широкими бровями шевелились, словно две синицы, опьяненные ярким днем.

— За кого же ты замуж выходишь? — спросил, а губы — ты гляди, мог ли такое ожидать от самого себя — возьми и дрогни.

— За кого ж еще — за своего мужа! — ответила весело.

— Уже и за своего?

— За своего, потому что он первый раз женится.

— Ох и повезло ж тебе, — пошутил.

— Повезло, — ответила. — А ты что — в науку пошел? — И лукаво так: — А жениться не собираешься?

— Не собираюсь.

— Это почему же?

— Тебя ведь уже забрали.

Она засмеялась — хорошо, счастливо.

— Теперь столько девчат развелось!

— Развелось, но что же делать, если ловкости нет у меня.

Шутил, и все-таки давило что-то в груди, будто туда мелкого песка насыпали, а потом еще и ладонями стали мять.

В хату к молодой не пошел, хотя его и приглашали. Но тут кто-то из хлопцев дал выпить, и он выпил немного. Потом танцевал, смеялся, шутил. Его расспрашивали об учебе, о городе, и Иван рассказывал много и охотно. Хорошо ему было в родном Збараже, где все знакомые, где каждый, кажется, комок земли знаешь, да и небо словно не такое, как надо всем другим миром. Хоть и менялся Збараж, становился лучше, богаче, но для него оставался тем же самым селом, где он родился и где впервые глотнул воздух.

Вернулся домой поздно, тихонько улегся спать. Но не спалось. Ярко стояла в памяти свадьба, сама Антошка, и люди являлись его взору — будто бы те же самые, какими знал их прежде, и словно бы новые,