Иван Курчавов - Шипка Страница 59

Лица их полны отчаяния и решимости. Ополченцы слали пулю за пулей в наседавших со всех сторон турок, думая об одном: чем больше будет побито этих башибузуков, тем меньше сможет войти их в Эски-Загру, которую, к несчастью, придется оставить.

V

Тодор Христов не мог смотреть в глаза жителям Эски-Загры, перепуганным, мечущимся из одного конца города в другой, не знающим, как спасти себя от неминуемой гибели. Христов считал себя виноватым, хотя никакой вины за ним не было. У него невольно текли слезы, когда он вспоминал, как жители города радушно приглашали их в гости и готовы были отдать им последнее, как они убеждали всех и каждого, что туркам никогда не бывать в этих местах и что совсем недалек тот счастливый час, когда басурманы навсегда покинут пределы родной Болгарии.

А они возвращаются…

И что из того, что ополченцы гак отчаянно и мужественно защищали каждый рубеж и каждый аршин земли под Эски-Загрой? Что из того, что его родная дружина из тринадцати офицеров потеряла при защите города девять: четверо убитых и пятеро тяжелораненых? Что из того, что свыше двухсот нижних чинов бригады сложили свои головы или пропали без вести? Нет Павла Петровича Калитина, мечтавшего освободить болгар, а потом остаться на какое-то время с ними, чтобы помочь обучить новую и молодую армию хитрой науке побеждать врага. Нет и генерала Столетова. Ползут слухи, что он сам ходил в атаки: убит, тяжело ранен или захвачен турками — никто пока не знает, и вряд ли узнает когда-нибудь! Не счесть раненых и контуженых, да и есть ли такие, кого не царапнула вражья пуля или не оглушил разорвавшийся рядом турецкий снаряд!

Христов тоже перевязан окровавленными тряпками. Сначала его ранили в голову, но относительно легко: пуля прошла под кожей, не повредив кость. Потом небольшой осколок вонзился ему в грудь, и он сумел вытащить и отбросить его в сторону. Третье ранение было в ногу, пуля или осколок и сейчас сидит там, чуть ниже колена. Христову довелось командовать взводом, а позже и ротой, но что это за рота, если в ней осталось немногим больше двадцати штыков!

Как объяснить это людям, обезумевшим от страха, стонущим от душевных мук и физических болей?!

Эски-Загра пылала, и неизвестно было, отчего город превратился в огромный факел. Прорвались турки? Или его подожгли снаряды, рвавшиеся в сотне точек? Дым застилал узкие улицы и разъедал глаза, выжимая слезу даже у самых сильных людей. А может, это и хорошо: никто не поймет, от чего льются слезы — от въедливого дыма или от жуткой немощи?

Узкую улочку перегородило несколько арб, и Христов стал просить, чтобы их сдвинули к домам: надо же ополчению выбраться из города! Седой болгарин, вооруженный пикой и ятаганом, заправленным за пояс, зло посмотрел на Христова, хотел что-то сказать ему, но лишь махнул рукой и навалился грудью на арбу, стараясь отодвинуть ее в сторону. Христов и трое других ополченцев бросились ему на помощь. Болгарин не стал благодарить их. Он закрутил головой и с трудом выдавил:

— С оружием — и бежите?! Бегите, бегите! Мы турок встретим пиками, ятаганами и топорами! Бегите!

Что ответить ему и как оправдаться? Успокоить тем, что армия скоро вернется? Вернется. А что принесет это мертвым?

Дорога, тянувшаяся из Эски-Загры к Казанлыку, тоже запружена обезумевшими толпами, стремящимися бежать как можно дальше от этого злосчастного места, каким стал их родной город. Если Христов, вступая в обреченную Эски-Загру несколько часов назад, не мог понять, почему там осталось так много жителей, то теперь он понял и еще больше пал духом: они надеялись, надеялись на армию, на ополчение, на него, Тодора Христова. Они расплачиваются теперь за излишнюю доверчивость, за то, что поверили Тодору Христову и русским командирам. Сколько раз говорили они, командиры и рядовые, что туркам никогда не взять реванш и что русской армии суждено идти только вперед.

Г1о обочине плелся лысый и беззубый старик. Он часто оглядывался и смотрел на покинутый город, несший сюда, к ущелью, запахи едкого, удушливого дыма; вероятно, горел скот, а может, и люди. Старик судорожно крестился, каждый шаг давался ему с великим трудом. Разве дойдет он до Казанлыка, до которого еще там далеко?

Под кустом лежала болгарка, прикрытая вышитым полотенцем. Она жалобно стонала и время от времени вскрикивала. Тодор отвел глаза в сторону: он впервые видел, как рожает женщина. Что с ней станет после родов? Поодаль умирал дряхлый старик; он пытался подняться и даже встал на колени, но тут же упал. Несколько раз он приподнимал голову, но она тут же безвольно падала. Потом он лежал неподвижно. Так и умер, откинув левую руку в сторону, а правую положив на грудь.

Казалось, все ужасы, которые можно было придумать, сконцентрировались на этой узкой и пыльной дороге. Умирали старики и слабые женщины. Дети, оставшись одни, бежали куда глаза глядят, только бы не встретиться с башибузуками. Девушки старались помочь обессилевшим и больным: они несли на руках детей и вели под руки дряхлых старух, поднимали у дороги рожениц и чуть ли не силой тащили их дальше. Тодор догнал Кареглазую красавицу; она была еще молода и плакала навзрыд вместе с теми, кому сейчас помогала: грудных ребятишек она несла на руках, а еще двое несмышленышей вцепились в ее юбку и голосили во все горло. Христов взял у нее с рук ребятишек и спросил, чьи это дети.

— Мои, — сказала она и залилась слезами. Сейчас же поправилась — Два братика и две сестрички.

— А где твои родители? — участливо спросил Тодор.

— Татко ушел в ополчение, — медленно, сквозь слезы отвечала девушка, — а маму сегодня утром застрелили на турецкой улице. Я все бросила и бежала, у нас ничего нет, ничего!

— Да-а-а! — только и сказал Христов.

— Я так боюсь, так боюсь башибузуков! — произнесла она с отчаянием и оглянулась, словно ее настигали эти разбойники, — Я уже попадала к ним, едва спаслась!

Девушка повернула к нему правую щеку, и Тодор увидел неглубокий, совсем свежий розовый шрам. Он црипомнил ликующую Эски-Загру и эту девушку, поцеловавшую Павла Петровича Калитина.

— Тот русский офицер, которого вы поцеловали в день освобождения Загры, был нашим славным командиром, — сказал Христов. — Он сегодня пал. Героем…

Она, успевшая привыкнуть ко всяким ужасам и смертям, не поразилась этой печальной новости.

— Царство ему небесное, — ответила она спокойным для такого случая голосом.

— Да-да! — снова протянул Тодор. — Что ж, идемте теперь вместе. Я вам помогу, пока меня не позовут начальники.

Их догнал Иванчо, усталый, как и все, запыленный, в окровавленной рубашке и с ружьем Пибоди за спиной. Расщепленный пулей приклад едва не цеплялся за землю. В руках Иванчо осторожно держал какой-то мокрый сверток.

— Что это? — удивился Христов.

— Ребеночка нашел, — виновато проговорил Инапчо, — Его мама там мертвая лежит

— Неси, Иванчо, неси! — растрогался Тодор. — Хороший из тебя получается человек, Иванчо!

Они догнали хромого офицера: он тяжело опирался на сучковатую палку и шел, припадая на левую ногу, вздымая серую, въедливую пыль. Когда он оглянулся, Христов быстро узнал бредущего: штабс-капитан Стессель.

— Ваше благородие! — крикнул Тодор. — Вы нуждаетесь в помощи?

— Нет, нет! — Стессель грустно улыбнулся, Христову даже показалось, что темный ус его дрогнул. — У вас свои заботы… Как-нибудь доковыляю… Благодарю вас…

Впервые за эти несколько месяцев Христов уважительно посмотрел на штабс-капитана и пожалел его. «И он… пострадал за нас, болгар, — подумал Тодор. — Все остальное ему можно и простить».

Христов сознавал, что паходится в лучшем положении, чем беженцы и многие его товарищи. Раненные, они тряслись на телегах и просили снять их и положить на траву: здесь легче будет умереть, для чего же испытывать лишние муки! Усатый ополченец, перевязанный так, что у него виднелся только правый глаз, взывал к милосердию и просил пристрелить его. Еле-еле передвигается поручик Живарев; постоит минуту-другую, оглянется назад, посмотрит вперед и продолжает свой мучительный путь, едва сдерживаясь от стона, когда приходится ступать на раненую ногу. С трудом сидит на коне штабс-капитан Понов. Его нога тоже распухла и посинела. Он уступил просьбе и сел на лошадь, но ему не хочется выделяться среди других, и он наверняка чувствовал бы себя лучше, если бы не сидел в седле, а шел, опираясь на палку, как это он делал часа два назад или как сейчас идет бледный, измученный Стессель…

— Запомни, Иванчо, этот день, — тихо роняет слова Христов. Парень волочится рядом и старается держаться молодцом, хотя нести винтовку, мешок за спиной и ребенка на руках ему невыносимо трудно. — Дай бог, чтобы таких дней у нас никогда больше не было!