Григорий Ходжер - Белая тишина Страница 66

— Мы здесь можем с вами союз заключить, товарищ Глотов, — при первой же встрече заявили они. — Нам тут не делить сферы влияния на массы. Здесь пропагандистская деятельность — абсурд, никто вас не станет слушать. Вы будете, конечно, им землю обещать безвозмездно, а им она не требуется — у них земли сколько хочешь, только корчуй тайгу. К солдатам в гарнизон хотите проникнуть? Безнадежно. Так что нам здесь тихо и мирно жить с вами.

Год назад приехал новый ссыльный большевик Иван Гаврилович Курков. Он рассказал, что революция наращивает силы, что Ленские события, о которых знали уже в Малмыже, всколыхнули всю Россию, а мировая война еще больше взволновала народ. Он сообщил, что Ленин и большевики выдвинули лозунг превращения империалистической войны в войну гражданскую. Иван Гаврилович, истосковавшийся по подпольной работе, знакомился с крестьянами, с солдатами малмыжского гарнизона, приходившими в Малмыж в увольнение, подружился со многими. Он словно разбудил от долгого сна Павла Григорьевича, заразил его своим энтузиазмом.

— Нет, все же это не та деятельность! Нет, не та, — говорил Иван Гаврилович, недовольный самим собой. — Сейчас партии дорог каждый человек, а мы тут прозябаем. Крестьян малмыжских может всколыхнуть только бомба, взорвавшаяся возле их дома. Пропаганду здесь можно вести только среди солдат, но это меня не удовлетворяет, я привык работать среди рабочих, я сам рабочий. Нет, я все же сбегу. У тебя есть родные? Померли? Не знаешь? У меня тоже нет, нет даже любимой, для революционера любовь только помеха. Я, Павел Григорьевич, сбегу, а ты оставайся, ты здесь свой человек, продолжай работу. Крестьяне здешние скоро тоже поймут, что такое война, у них сыновья, братья в армии находятся, попадут они на фронт, тогда раскроются и у них глаза.

Среди солдат у Ивана Гавриловича было уже человек десять единомышленников, которые вели пропаганду в самом гарнизоне.

— Молодцы ребята, просто молодцы, — хвалил их Курков при последней встрече с Павлом Григорьевичем, — такую развернули деятельность — просто ай да ну! Здесь ведь солдаты большинство из амурских крестьян, им трудно растолковать что-либо, они сыты, обуты и одеты, не то что крестьяне на Руси. Но когда идет разговор о войне, они не остаются равнодушными, особенно, когда этот разговор ведет его же брат солдат. Задают сотни вопросов, некоторые вступают в спор.

Потом Курков спросил, есть ли среди гольдов толковые люди, которые могли бы нести в свой народ правду большевиков.

— Это очень важно, Павел Григорьевич, — продолжал Курков. — Я об этом не задумывался раньше. Здесь понял, как важно, чтобы все народы, населяющие Россию, узнали нашу правду. Мы, Павел Григорьевич, стоим за превращение империалистической войны в гражданскую, следовательно, гражданская война охватит всю Россию, может она начаться и здесь, на Амуре. Так на чьей стороне будут гольды?

Вспомнив этот разговор, Павел Григорьевич смущенно улыбнулся, как и тогда хлопнул себя по коленям и подумал:

«Ты, Павел Глотов, или состарился, или окостенел, оброс толстой кожей в этой дыре. Молодец, Иван Гаврилович, вот что значит молодость и революционное горение! Ты все горишь, друг, а я было потух здесь. Но от борьбы я не отказался, только размагнитился или отсырел в долгой ссылке».

— Для боя всегда есть время и место, дорогой Глотов, — сказал вслух Павел Григорьевич, направляя лодку к узкой протоке.

Проехав метров сто, он пристал, вышел на берег и огляделся. Здесь недалеко находилось небольшое озеро, простреливаемое из одного берега до другого. Павел Григорьевич любил это озеро и часто просиживал на его берегу, поджидая уток. С озера доносилось крякание уток. Глотов сделал с десяток шагов полусогнувшись и пополз, как заправский охотник. Озеро было совсем близко, когда он услышал гоготание гусей. Поднял голову — прямо на него низко летела небольшая стая гусей. Все ближе и ближе. Минуту только раздумывал Глотов, когда стая подлетела совсем близко, он поднялся по весь рост, закричал, гуси испуганно загоготали, забили крыльями на одном месте, пытаясь подняться выше. Павел Григорьевич выстрелил в сбившуюся кучу дуплетом, два гуся камнем свалились на землю, два подранка, широко расправив крылья, спланировали в озеро.

— Удачно, удачно, — похвалил себя Павел Григорьевич. — Будут у тебя на зиму гуси. Это же последние гуси, понимаешь!

Глотов добил обоих подранков, подобрал двух подбитых и выехал домой.

…Утром он проснулся, как всегда, свежий, бодрый. Вышел из фанзы — на улице холодина, в ведре вода застыла стеклом. День обещал быть пасмурным, ветреным: на небе застыли серые облака, будто волны амурские.

Глотов вымылся по пояс ледяной водой и почувствовал себя еще бодрее, словно сняли с него десяток лет. Потом он готовил себе завтрак, поел, с наслаждением попил чаю. Пил долго, по-таежному много: так он коротал медленно движущееся время.

«Надо лайку завести, вдвоем бы веселее было», — подумал он.

Заскрипела дверь за перегородкой, пришел первый ученик. Павел Григорьевич собрал посуду, ополоснул ее остатком чая, сложил на полочку. Пришли еще двое учеников.

Павел Григорьевич вышел к ним. За столами сидели две девочки и Богдан.

— Здравствуйте, ребята, — поздоровался Павел Григорьевич. — Что-то маловато вас сегодня. Где же остальные? Где Хорхой?

— Хорхой с отцом рыбу ловить поехал, — ответил Богдан. — Сейчас идет таймень и ленок, у них мясо вкусное, кожа крепкая, они всем нужны.

«Как всегда отвечает обстоятельно, — подумал учитель. — Но как же занятия? Что если сегодня попишка малмыжский с инспекцией нагрянут? Он что-то намекал, этот попик».

— Может, не все уехали? — спросил он, надеясь получить обнадеживающий ответ.

— Все уехали, потому что очень интересно тайменей ловить. Они очень большие, очень сильные. Головы их большие, они могут проглотить целую собаку.

— Когда вернутся?

— Не знаю. Сейчас холодно, лед появился, рыба не портится, можно на зиму ловить.

«Я тоже уток и гусей на зиму готовлю», — внутренне усмехнулся Павел Григорьевич. Решение пришло внезапно.

— Богдан, ты знаешь, где они рыбачат?

— Знаю. В устье горной речки.

— Поедем со мной.

— На твоем кунгасе?

— Да.

— Нет, учитель, я на твоем кунгасе не поеду, я охотник, у меня есть своя оморочка. Это женщины только ездят на лодке.

Павел Григорьевич засмеялся.

Богдан плыл на оморочке рядом с ним.

— Учитель, ты знаешь, почему женщины в лодке ездят? — вдруг спросил он.

— Чтобы что-то перевезти, ну, хотя бы дрова.

— А почему, когда мужчина едет в лодке, он сидит на корме и рулит лодкой?

— Это я не знаю, лучше было бы, если бы сам греб.

— Нельзя, потому что женщине куда ехать и куда смотреть — все равно. Пусть она смотрит назад. Мужчина — охотник, ему надо вперед смотреть. Вдруг зверь впереди, надо ему первым его увидеть. Мужчина никогда не может ездить спиной вперед, потому что затылком он не увидит зверя.

«Камешек в мой огород», — подумал Павел Григорьевич и засмеялся.

— Так, может, ты считаешь меня женщиной?

— Нет, ты хорошо стреляешь.

«Ах, вот почему я мужчина, хотя езжу спиной вперед!»

Павел Григорьевич совсем повеселел. К рыбакам они приехали в полдень. Увидев учителя, мальчики смутились, некоторые попрятались, кто где мог. Глотов сразу же начал разговор с родителями, опять повторял то же, что говорил им не один раз. Рыбаки отмалчивались, их совершенно не трогали слова учителя: они все это уже слышали и воспринимали, как завывание ветра или назойливый дождь.

— Сам поговори с ними, — кивали они на детей.

Павел Григорьевич знал никчемность разговора с мальчиками, но ничего не мог придумать, чем можно было бы уломать упрямство родителей и детей. Разговаривая с рыбаками, он все время думал о малмыжском попе, который возможно уже находится в Нярги. Потом махнул на попа: в конце концов он работает в школе не из-за него. Но когда истощился его словарный запас, иссякли аргументы, признавая свое бессилие, он сказал:

— Поп приезжает проверить, как учатся ваши дети. Что я ему скажу? Дети все на рыбалке. Так, что ли?

Рыбаки переглянулись, у некоторых безразличие в лице сменилось тревогой. Приезжает поп в Нярги! Ни одного русского начальника так не боялись охотники, как попа. Редко навещал священник стойбище, но едва охотники слышали, что он там появился, поднималась суматоха: женщины, дети, сами охотники спешили подальше упрятать всевозможных сэвэнов,[54] сделанных из травы, вырезанных из дерева; мелкие бурханчики можно закопать в песок тут же возле фанзы, но куда спрячешь вырезанного из колдобины саженного бурхана?

Поп обыкновенно проходил по стойбищу из конца в конец, если не находил ничего крамольного, что могло осквернить его преосвещенство, поговорив с несколькими охотниками, принявшими христианство, уезжал восвояси. Но если ему попадались сэвэны, тут уж жди погрома: священник приказывал своим сопровождающим шарить по всем углам фанзы, лазить в амбары, и те, исполняя его приказ, вытаскивали припрятанных сэвэнов, складывали в кучу и сжигали. Последний такой погром в Нярги устроил предыдущий священник лет шесть тому назад. За эти прошедшие шесть лет у всех появились новые сэвэны, которые, каждый в свое время, спасли домочадцев от различных болезней. После излечения больных их оставляли у себя и хранили, как хранят запасы юколы, оберегая от мышей, насекомых и от плесени. Так и собирались в каждой семье с десяток, а то и больше, сэвэнов. Каждый член семьи болеет не одной болезнью, то заболит живот, то заноет поясница или начнут ныть ноги, и на все эти болезни изготовляются различные сэвэны по указанию шаманов.