Григорий Ходжер - Белая тишина Страница 65

— Теперь сколько хочешь смотри, — сказал он. — Никому вреда не сделаешь, черт, вселившийся в тебя, погиб.

Пиапон сворачивал сверток с рукодельем жены, когда в дверь кто-то вошел и раздался тихий голос Дярикты:

— Он еще спит.

Пиапон положил сверток на место и вышел из-за перегородки. В дверях стоял Калпе.

— Я к тебе, ага, — сказал он, — пойдем к нам.

— Охотник наш еще спит? — спросил Пиапон.

— Спит.

Братья вышли из дому, и Калпе горячо заговорил:

— Он совсем спятил, его деньги свели с ума. Он опозорил память отца, всех нас, весь род Заксоров!

— Обожди, ты о чем это?

— О старшем брате, о ком же еще! Помнишь, как мы отвозили жбан счастья в Хулусэн? Помнишь, как рассердился тогда отец? Сейчас он все видит и плачет там в буни. Старший брат привез жбан счастья сюда, жбан у него в доме, уже молились люди, и брат наш с них взял деньги. Позор на голову всех Заксоров!

«Все же он добился своего! — с негодованием подумал Пиапон. — Думает, если нет отца, то он может все себе позволить».

— Зайди к нему, пригласи в большой дом, — сказал Пиапон.

В большом доме засуетились женщины, когда он вошел туда. Агоака подала прикуренную трубку. Не выкурил Пиапон и половину трубки, как вошел Полокто.

— Здравствуйте, люди большого дома, — поздоровался он. — Здравствуй, отец Миры, попробовал я твое мясо, печенку с почкой поел, после рыбы — это еда!

К старшим братьям подсели Дяпа с Калпе и Улуска.

— Слушай, отец Ойта, — глядя в глаза брата, проговорил Пиапон. — Слушай и запомни.

Полокто сразу почувствовал недоброе и приготовился защищаться.

— В стойбище говорят, что ты берешь деньги за моление жбану счастья.

— В Хулусэне тоже брали.

— Нас не касается, что берут в Хулусэне. Но когда жбан находится в нашей семье, никто не должен ни с кого брать деньги. Так велел отец, так решили мы все.

— Кто это все?

— Наша семья. Я, Дяпа и Калпе.

— Жбан находится у меня, и я буду делать, что захочу. А ты почему мне, старшему брату, указываешь?

— Я не хочу с тобой ссориться. Будешь брать деньги?

— Это мое дело! Жбан у меня в доме…

— Тогда сейчас же жбан перейдет сюда, в большой дом, и будет стоять там, где он всегда стоял.

Полокто закричал, выругался, но от гнева захлебнулся слюной.

— Мать Гудюкэн, иди и скажи Ойте и Гаре, чтобы они сейчас же принесли сюда жбан, — приказал Пиапон.

Полокто вскочил на ноги, но его крепко схватили жесткие руки Дяпы, Калпе и Улуски. Полокто пнул Калпе, потом Улуску, но кто-то ударил его по ноге, и он мешком свалился на нары.

ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ

Павел Григорьевич вернулся подле обхода стойбища в прескверном настроении: никто из родителей не ответил ясно, будут их сыновья учиться зимой или нет.

— До ледостава нечего делать, учи их, — сказали все охотники.

Павел Григорьевич знал, что все мальчишки старше девяти лет уйдут в тайгу с отцами. Поэтому он просил охотников оставить детей на зиму в стойбище, чтобы они продолжали учебу.

— Сам скажи им, захотят остаться — останутся, не захотят, что поделаешь? Не привязывать же их к столбу в фанзе, — отвечали охотники.

Бесполезно было разговаривать с самими мальчишками. Они грезили зимней охотой, на переменах говорили только об охоте, играли только в охотничьи игры. Что им ни говори, они уйдут с отцами, братьями в тайгу. Другое дело, если бы сами отцы потребовали, чтобы они остались в стойбище и учились в школе. Но охотники готовили из сыновей будущих своих кормильцев.

— Что толку, что будешь грамотным, а охотиться не сумеешь? Ты не только себя, но и собственных детей не прокормишь, да на старости лет меня голодным оставишь, — откровенно заявляли охотники своим сыновьям.

Единственный мальчик, который хотел учиться, был Богдан, рослый, не по годам развитый, умница. Павел Григорьевич всегда испытывал радость, когда спрашивал у него урок или просто беседовал о рыбной ловле, охоте, расспрашивал о насекомых, зверях. Богдан отвечал ясно, образно. Он был единственным учеником, который умел читать по слогам. Но с одним Богданом и тремя девочками Павел Григорьевич не мог заниматься, начальство требовало, чтобы в школе обучалось не менее десяти учеников. Требовали обучать, но не снабжали школу букварями, не хватало грифелей, бумаги, карандашей. Грифельные доски Павел Григорьевич изготовил сам, когда оборудовал школу столами, скамьями собственного производства.

Павел Григорьевич снял со стены знаменитую двустволку, подпоясался патронташем и вышел на берег. Это ужо вошло в привычку, когда захватывала его тоска по родным местам и близким людям или набрасывалась на него хандра, он брал ружье, садился на свой кунгас и выезжал куда глаза глядят. Широкий простор Амура, узкие заросшие густыми тальниками протоки до слез напоминали родную речушку Уводь, на берегу которой он рос в городе текстильщиков Иваново-Вознесенске. Уводь совсем не походила на могучий Амур: вода в ней была другого цвета, и рыба водилась другая. Но когда Павел Григорьевич садился на весла кунгаса, он вспоминал свое босоногое детство, заядлых рыболовов на Уводи, свою мальчишечью мечту попасть на реку Клязьму, где, как говорили, водились саженные щуки, сомы. Вспоминал своего молчаливого отца, работавшего на бумагопрядильной фабрике Гарелина. Павка часто приходил на фабрику, встречал отца с работы.

«Смотри, сынок, приглядывайся, как мы мозоли набиваем, — говорил отец. — Из кожи вылезу, но тебя сделаю грамотным, авось в люди выйдешь».

Когда Павлик закончил школу, отец купил ему первые в его жизни сапоги, черные брюки, рубашку с поясом. «Теперича тебе, сынок, надо работу подходящую найти», — сказал он. Старый Глотов не хотел, чтобы грамотный сын работал на ткацких фабриках. Так Павел стал работать в местной типографии, сперва учеником, потом наборщиком. Отец был доволен: как-никак сын не текстильщик, пошел по тропе грамотных людей. Старый наборщик Павел Петрович Буряк долго приглядывался к своему ученику, потом стал подсовывать кое-какую партийную литературу. Любивший читать Павел проглатывал эти книжонки, не задумываясь глубоко над содержанием. Когда он возвращал книжки, Павел Петрович устраивал настоящий экзамен и говорил: «Несерьезный ты человек, тезка. Здесь говорится о нас, о рабочем люде, как устроить им лучшую жизнь. А ты не понял. Помнишь всеобщую стачку зимой? Месяц бастовали рабочие. Почему бастовали, от сладкой жизни?» Однако к 1905 году двадцатилетний наборщик Павел Глотов стал вполне грамотным марксистом, страстным пропагандистом, членом РСДРП.

Павел Григорьевич выплыл на протоку, пересек ее и въехал в залив. Стая кряковых тяжело поднялась перед ним, сделала круг и подлетела к нему. Прогремел дуплет, и две утки плюхнулись на воду рядом с лодкой, третья упала в пожелтевшую траву. Павел Григорьевич подобрал уток. «Хорошо, дуплет — и три жирные крякушки», — подумал он самодовольно и вспомнил, как однажды Пиапон его похвалил на охоте: «Хорошо, Павел, ты стреляешь. Где учился так стрелять?»

— Учился не по уткам, правда, стрелять, по другим мишеням, — ответил Глотов.

А учился он стрелять в лесу на берегу той же речушки Уводь, стрелял из нагана, готовясь к великим схваткам. Но стрелять по нужным мишеням Павлу Григорьевичу не пришлось. В грозный 1905 год молодой наборщик набирал прокламации, призывы к рабочим. Когда в мае вспыхнула всеобщая стачка, рабочие его избрали в Совет уполномоченных. До сих пор при воспоминании о стачечных днях у Павла Григорьевича начинает быстрее биться сердце. Май — июль 1905 года — это молодость революционера Павла Глотова! Как член Совета уполномоченных, органа революционной власти, Павел Глотов, кроме своей основной работы наборщика, принимал активное участие в митингах, помогал рабочей милиции устанавливать порядок в городе. С каким вдохновением он набирал текст прокламации, где рабочие требовали восьмичасового рабочего дня, повышения заработной платы, отмены штрафов, ликвидации фабричной полиции, свободы слова, печати, союзов! Прокламации эти сейчас же из-под машины, с невысохшей типографской краской попадали к бастующим, на митинги на берегу речки Талки.

Потом наступил день траура 3 июля, когда царские войска расстреляли рабочих, собравшихся на такой митинг.

После поражения стачки Павла Глотова судили и сослали в Сибирь, но он бежал, его поймали, вновь судили и сослали на Амур. Жил он сперва в маленьком русском поселении Тайсин, на берегу озера Болонь, потом разрешили ему проживать в Малмыже, а теперь он учитель в гольдском стойбище Нярги. Пять лет живет Павел Григорьевич на Амуре и пять лет изнывает от безделья. В глухом поселении Тайсин он занялся от скуки изучением природы Амура, увлекся и теперь продолжает заниматься. В Малмыже встретился с ссыльными меньшевиками, которые тоже изнывали от безделья.