Анатолий Ким - Будем кроткими как дети [сборник] Страница 70

— Давай-ка покушаем, — сказал Тянигин. — Не везти же обратно, раз Пантера старалась.

И, развернув газетную бумагу, он достал огромный бутерброд со шпиком и кружками маринованных огурцов, передал Турину, взял себе точно такой же бутерброд и принялся поедать его равнодушно и деловито, глядя на дальние горы, видевшиеся за широкой долиной.

— Ты бы надел шапочку, — сказал он, в три приема покончив с бутербродом и доставая из сумки термос. — Простудишься.

Однако яркое сарымское солнце припекало сквозь стекла кабины, и он сам вскоре, когда дело дошло до чая, снял шапку.

— И чего мы оба с тобой такие лысые, — посетовал он, проводя рукой по своей круто убегающей вверх плеши. — Обидно. Сорока еще нет, а облысели.

— Ничего, Данилыч. Я сначала тоже страдал, а потом утешился. Могу утешить и тебя: мы, лысые, ближе всего к породе высших людей. Будущий высший гомо сапиенс, старик, станет совершенно безволосым.

— Это еще почему?..

— Потому что шерстяной покров, мой друг, есть признак нашей близости к животным, а мы развиваемся в другую сторону. Поэтому и сейчас уже мы стыдимся своей шерсти и изводим ее бритвой, где только можем.

Тянигин подумал немного, а потом оскалил крепкие крупные зубы, затрясся в смехе, и на лысине его, признаке высшей человеческой породы, набухла толстая жила.

— Однако ты философ. Скажи еще что-нибудь.

— Больше не желаю. Философия мне надоела. Всех философов тоже червяки съели. Ты в бога веришь, Алексей?

— Нет. Что за странный вопрос.

— Почему странный?

— Ты-то сам веришь, что ли?

— Я-то нет. Но мне казалось, что ты должен верить.

— А почему я должен верить?

— Уж больно ты хороший, Данилыч.

— Смеешься, — смутился Тянигин. — Не такой уж хороший.

— Ладно, не скромничай. Должен тебе сказать, что на днях я уеду.

— Куда тебе ехать? Живи у меня, никто тебя не гонит, — растерялся Тянигин от неожиданного поворота в разговоре.

— Вот и не надо ждать, пока погонят.

— Но куда же ты поедешь?

— В Акташ поеду.

— Брось, Юрий, это же несерьезно.

— Почему же? Вполне серьезно. Завтра и поеду.

— Да зачем же, зачем, чудак?

— Я тебе уже говорил. Найду ту девчонку… Поступлю куда-нибудь рабочим.

— Да работай у меня, если так тебе хочется. Ну, съезди, привези эту девчонку. А я тебе тут жилье дам.

— Может быть, так и сделаем. Но сначала поеду, найду эту непутевую.

— Любишь ее?

— Что ты, Алексей. Дурочка ведь она совершенная, как ее любить. Когда мы бродили с ней по Москве, она мне свою душу раскрыла, самым сокровенным поделилась. А сокровенное это заключалось в том, что когда-нибудь она отомстит всем своим обидчикам и врагам. И знаешь, каким образом? Они, эти прохвосты, которые смеялись над нею, будут идти по улице, а она проедет мимо них в машине с буквой Д на номере и помашет им ручкой. На дипломатической машине то есть. Это у нее мечта была такая, предел жизненного успеха в ее представлении — выскочить замуж за дипломата.

— Ну, и что ты будешь с этой дурочкой?

— Видишь ли, ум ее мне ни к чему. И глупость тоже. Посажу дома и не дам работать. Буду, значит, служить ее недолговечной земной красоте.

— Пустое, Юра. Твоя жена тоже красивая, но что-то не видать, чтобы ты стремился служить красоте.

— Нет, у Елены не совсем красота. У нее, брат, товар, за который она хочет побольше получить. А у этой, при ее умственной ограниченности, красота существует как бы сама по себе, в свободном и чистом виде. Никогда она не станет женой дипломата. Она никому не нужна, как бездомная собака. Ну и вот, я подберу ее…

— Жаль мне тебя, паря. Сам ведь блуждаешь по свету, как перекати-поле. Ничего у тебя не выйдет, Юрий Сергеевич.

— А ты меня не жалей. Ты пожелай успеха. У меня еще что-то может выйти. Нет такого чуда, на которое человек не имел бы права надеяться. Вот что ты сейчас там видишь? Вон там, между теми синими горами и той отдельной горой, где камни черные у вершины?

— Ничего не вижу. Нет, теперь вижу: верблюд…

— Я не верблюда имею в виду. Представь себе, что на этом месте стоит огромный хрустальный дом… Эх, Леша, грустно что-то мне стало, нету настроения, а то бы я рассказал тебе о своей «Утопии». Я, знаешь ли, по примеру некоторых философов решил написать утопию, в которой хотел изложить свои соображения насчет нашего будущего. Несколько дней сидел у тебя и сочинял. Завтра уеду и оставлю тебе на память сей бессмертный труд. Читай, паря, и вспоминай, как жил однажды в твоем доме некий путешественник…

9

«УТОПИЯ» ТУРИНА ю. с.

(Заголовок на рукописи сделан рукою Алексея Даниловича Тянигина)

«Пред грядою невысоких гор, похожей на спину давно вымершего ящера, возвышался огромный дом, сверкавший на солнце миллионами хрустальных граней. Дом этот, видом напоминавший египетскую пирамиду, был намного выше самых больших окружающих гор, и сухие белые облака, редкие гости этих мест, проплывали где-то на уровне половины его высоты. Это было одно из первых сооружений типовых универс-зданий, построенных с тем, чтобы навсегда избавить Землю от бездомных перекати- поле, бесквартирных граждан. Проектом намечалось, что весь комплекс жизненных и производственных функций населения дома-гиганта будет осуществляться внутри здания, и заранее было запрограммировано, из каких необходимых слагаемых составится общая функциональность универс-дома, предусматривающая удовлетворение всех запросов его обитателей. Этих запросов, к удивлению проектировщиков, оказалось не так уж много.

Место построения выбрано было в долине Сарыма потому, что оно почти идеально соответствовало условиям проекта. Учитывалось, что здесь наибольшее количество солнечных дней в году, скалистый грунт для основания, неисчерпаемый запас строительного материала под рукою, к тому же под пластом скальной основы обнаружилось целое море горячей подземной воды, тепло которой можно было использовать для обогрева дома в зимние сарымские холода.

Вопреки всем предсказаниям фантастов, техническая оснащенность жизни к тому времени оказалась не настолько сложной, чтобы угнетать человека. Ни к чему, например, оказались предполагаемые огромные видеофоны на всю стену — человек, если хотел видеть любимую тещу, мог попросту пойти к ней или проехать на скоростном лифте и тут же горячо облобызать ее. Остались старые обыкновенные телефоны для болтовни и обычные программные телевизоры для любителей неподвижного образа жизни. Потребность в личном транспорте тоже отпала, потому что передвижение внутри дома-города было механическое, хброшо налаженное и удобное, а если кто хотел выехать на природу, к его услугам были многочисленные рейсовые вертолеты и самолеты, которые доставляли их на посадочные точки, откуда пешком разбредайся кто куда хочешь. Вместо автомашин вожделенной мечтой людей стали верховые лошади, ослики и верблюды, покататься на которых, спустившись из города на землю, страстно желали многие. Но это непросто было сделать, потому что специальным законом по охране животных запрещалось содержать их в стойлах и конюшнях, так что любителям верховой езды нужно было для удовлетворения своей страсти в первую очередь заарканить вольно бегающую лошадь, обратать ее и оседлать, а затем суметь и усидеть на ней.

(Пометка Тянигин а: «Чепуха! Будущим людям нужны не лошади и ослики, а безопасные личные летательные аппараты!»)

По проекту единицей жилищного фонда являлась многокомнатная семейная квартира, и дом монтировался из готовых квартирных ячеек. Но получилась совершенно непредвиденная картина: по заселении дома с первых же лет новой жизни семьи начали катастрофически распадаться. Началось с того, что детей не надо было холить и растить дома — гораздо удобнее и здоровее было делать это в детских учреждениях, куда дети бегали сами, охотно, без всяких капризов по утрам, и откуда по вечерам они не желали расходиться, подымая страшный скандал. Матери стали все чаще оставлять детишек в яслях и садах, навещая их, когда соскучатся, а дети подбегали к ним, чтобы лишь претерпеть родительские ласки, и затем проворно убегали снова в свою веселую толпу. Отпала нужда в бабушках, сиречь няньках, которые баловали бы детей и делали все, чтобы любимые внуки их выросли отъявленными эгоистами. Персонал детских учреждений сам собою составлялся из людей призванных и талантливых, видящих смысл своей жизни в воспитании детей. И вот с годами завелось, что дети стали расти совершенно отдельно от родителей, навсегда потеряв возможность перенять от них все их дурные привычки и наклонности. Выросло одно, два поколения — и уже матери были нужны только тогда, когда носили, рожали и кормили грудью, а чуть малыши подрастали и могли уже питаться кашей, как становились самостоятельными гражданами огромной республики детей. Подрастая, они уже с трудом отличали своих родителей от прочих дядей и теть, а узнавая, не испытывали к ним чувства, отличного от обыкновенного чувства дружелюбия и ласки, которые они знали по отношению ко всем взрослым. И от этого постепенно ослабевал древний беспощадный инстинкт у отцов и матерей.