Аркадий Первенцев - Матросы Страница 73

«Ты ловко развалил этих баптистов», — похваливал Латышев Петра после собрания, когда члены правления за кулисами заливали воспаленные спорами глотки мутной водой из стеклянного графина, непременного спутника всех треволнений.

Выйдя из клуба, Петр неожиданно с глубокой тоской почувствовал свое одиночество. Кроме Латышева, никто его не хвалил, никто не пожимал руки, не удивлялся его речистости и азарту. Люди расступались молчком, вроде советовали: иди, мол, не задерживайся.

В чем дело? Уйти проще всего. Отшагай милю — и дома, а там горячий чайник под махровым полотенцем, рыба, помидоры, возможно, и лафитник пшеничной.

Однако в настроениях людей не все ладно, и самый жирный судак, провяленный под степным солнцем, встанет поперек горла костью, если… не выяснить причин явного отчуждения колхозников.

Долго ждать не пришлось. От фонаря, где вечно толпится народ, сейчас доносились нарочито повышенные голоса. Нетрудно было догадаться, верховодила на этом кулуарном собрании вдовка Пелагея, о которой предупреждал Латышев.

— На занавеску шелк, а мы в ситцевых юбках, да и на тех — колючки!

— Какая тебе разница, Пелагея? Пусть шелк, — подзадоривали ее.

— Понятно какая! От наших же трудовых дней на занавеску отколют.

— Небось Камышев-фанатик старается?

— Матрос старается, а не Камышев. Ему-то что! Член правления. Вершитель. Кабы его конюхом засунули аль дояром, а то сразу — в завы. Конечно! Чего ему не джигитовать!

Мужчина в валенках и калошах, искривший цигаркой, подзадорил Пелагею:

— Паровое отопление в клуб тоже он надоумил.

— Ишь какой швидкий оказался. Привык на своем пароходе к теплу и тут заводит.

«Миля» до дома показалась невыносимо длинной. Хоть бы никто по пути не встретился! Кажется, удалось дотопать наедине со своими мыслями, хотя ничего утешительного в них не было. Замороченный, потускневший, Петр нехотя справился с ужином, налился чаем. Не меньше часа лежал он с открытыми глазами возле мирно почивавшей жены, не ведавшей пока, какое тяжелое потрясение он испытал.

В ушах колокольно вызванивали недвусмысленные намеки по его адресу. «Вершитель» забылся в тяжелом сне, вскинулся рано и глухим рассветом добрался до фермы вместе с Копко на его мотоцикле.

— Теперь с общежитием подождут, — пророчествовал Копко.

— Не понимаю… Намечено.

— Школу затеяли, лечебницу. Кирпича не напасешься.

— Будет и лечебница, и общежитие, — буркнул Петр.

Коровы неохотно ели грубые корма, мычали, и на доске учета появились выведенные мелом малоутешительные цифры. Доярки допытывались: «Петр Андреевич, когда халаты будут? Поглядите на тряпки такие, не стыдно? Мы же не настаиваем на китайском шелке, хотя бы миткаль».

Злой, Архипенко заехал к Латышеву. Втемяшилось ему в голову: это Латышев нарочно поссорил его с колхозниками. Выпустил его, словно кумулятивный снаряд но толстой броне, а потом, использовав, на гильзу даже не глянул.

В таком настроении лучше всего избегать встреч с парторгом. Что бы ты ни отстаивал, ни доказывал, все равно будешь не прав. А начнешь заноситься — сразу пришьют обвинение в нескромности. Станешь доказывать свое — обвинят в индивидуализме.

Архипенко не умел притворяться и сразу все выложил начистоту.

Латышев вел себя сдержанно. Ни разу не прервав горячие наскоки, добросовестно вслушивался и охотился на навозных мух, лениво зудевших у нагретых солнышком оконных стекол. В качестве истребительного оружия ему безотказно служила деревянная чесалка для спины, привезенная в подарок знакомым пилотом, летавшим на реактивном самолете в Китай с делегацией.

Чесалка в бледнокожей руке Латышева постукивала с каким-то презрением к посетителю. Мухи падали на подоконник. Виден был недавно подстриженный затылок парторга, желобок худой шеи и родинка, темневшая сквозь реденькие волосы. Равнодушие Латышева и эта его война с мухами взвинчивали Петра. Последние упреки он выкрикивал уже с ненавистью к этому затылку, к желобку на шее, к вялой руке и ко всей его выжидательно-настороженной фигуре.

Наконец чесалка легла на стол, который был покрыт листом небьющегося сталинита, снятого с «раскулаченной» автомашины.

Руки парторга угомонились, а глаза затянуло мутной, недоброй поволокой.

— Так… Надеюсь, ты кончил? — голос Латышева стал хрустким, как молодой ледок на плесе лимана. — Если все твои доводы иссякли и тебе больше нечем похвалиться, советую поменьше прислушиваться к отсталым настроениям и не плестись за ними в хвосте. Слышал, когда-то в партии заводилось такое гнилье, как хвостизм, обывательщина? За теткой Пелагеей в коммунизм не идти; она заведет, только не туда… Ты выступал крепко, выполнил с честью партийное поручение, а потом что? Как говорил один мужик у Льва Толстого — скурвился?

Латышев, довольный своей тирадой, прошелся по комнате, заложив руки за спину.

— Трудно, оказывается, с вами разговаривать, Иван Сергеевич. — Петр перешел на «вы». — Поучаете…

— Поучаю? — краска поднялась из-под ворота и залила шею, щеки, вспыхнули надбровья. — А вы чего от меня ждали, товарищ Архипенко?

— Бросьте вы этот тон, товарищ Латышев! — Петр не на шутку вскипел. — Я вам не Камышев. Я не боюсь раскола из-за правды…

— Что, что? — глаза Латышева сузились в щелочки, губы нехорошо скривились. — Не советую подобным образом начинать свою биографию… Видите, в том углу притаилась муха? Пусть у меня нет желания ее… того… А начнет летать, зудеть над ухом, мешать, раздражать, так придется…

— Стало быть, не зудеть? — Петр встал.

Латышев не ответил на этот запальчивый вопрос, благоразумно сдержался.

— Следует тебя, Архипенко, подучить законам укрепления и развития общественного хозяйства — главной силы колхозов. Тогда ты лучше поймешь. Масштабы колхозного движения не просто масштабы топографической карты, а нечто большее, живое, многогранное, пульсирующее. — Латышев близко подошел к возбужденному Архипенко, подтолкнул его в бок плечом. — Ишь как тебя Пелагея задела! Не думал, что ты такой рухлый, Петр! Сила-то у тебя какая, мускулы! Слиток! Давай условимся: вношу тебя в список курсантов агротехнических курсов. Походишь на курсы, аттестуют, и тогда равноправно доругаемся. А вообще запомни: никто не станет ершей глотать хвостом вперед… Полуди свой котелок, Петя, понятно?

Последние слова, казалось, разрушали все предыдущие слова, явно направленные на примирение. Скользко вел себя Латышев. «Если я ерш, то ты налим, — думал Петр. — Хватит с тобой откровенничать. У тебя, как у севастопольского коменданта: прав не прав, все едино — гауптвахта. Откозыряю пока, там видно будет. Может быть, и вправду надо свой котелок полудить?»

VIII

В Севастополе выдались погожие дни. В другие широты откочевала облачность. Бухты играли жемчужно-алмазными россыпями, будто перекатывали на длинных ладонях волн драгоценные камни.

Наступил день принятия военной присяги.

Накануне выдали ленточки, заставили приладить к околышам бескозырок. Новенькие, с золотыми тиснениями, они, обвораживая, шуршали в руках, потом красиво опустились с затылка.

Дерзкое и сообразительное племя мальчишек стрижами взвилось на холм, облепило ограду.

— Присяга! Новенькие!

— Гляди, оркестр подошел! Адмиралы!

В это, более чем праздничное, утро Шишкарев сиял, как медный половник у хорошего кока, замучивал взводы. Зато третья рота лихо перестроилась на Лазаревском плацу. Похвалил член Военного совета Михайлов, прибывший на черной автомашине с другими чинами штаба.

На каждые пятьдесят человек — стол. На них — хризантемы и гортензии, издалека привезенные на суровые холмы Севастополя. Гортензии напомнили Михайлову первые спокойные дни на Кавказе после оставления Севастополя. Сердце ныло от тоски — хоть доставай из кобуры пистолет, свой верный спутник. Севастополь сдан! А гортензии цвели по склонам, махровыми шапками покрывали развалины старинных башен. Вздрагивали подземные казематы Севастополя — стучали бомбы сотен «юнкерсов». Кровь, страдания. Взрывались блокгаузы вместе с защитниками, гибли отважнейшие, красивые, умные люди, гибла молодежь флота. Матросы бросались под танки, палили до последнего патрона, ходили в штыковую… И все же Севастополь пал.

А вокруг буйное царство нетронутой природы. Будто огромные ежи, поднимались драцены, журчали ключи. Козы с библейской мудростью смотрели на мятущихся людей своими изумрудными глазами, и непривычно громко пели птицы. Ведь ни одной не осталось там, на высотах Мекензии, Кая-Баша, на Инкермане, Сапун-горе. Ящерицы и те исчезли. Только мухи и слепни вились над кровью да прилетел однажды ошалелый ворон, испуганный в небесах автоматной очередью.