Аркадий Первенцев - Матросы Страница 74

Все это вызвали в памяти Михайлова гортензии — срезанные, неживые, в украинских глечиках.

Что-то надоедливо говорит Черкашин. «Шипр» и бриолин. Щеки выбриты до голубизны. Пуговицы разбрасывают зайчики. Глаза твердые, жестокие и в то же время заискивающие.

— …В моем рапорте, товарищ адмирал, подчеркнута главная мысль.

— Мы побеседуем с вами после, — недовольный басок адмирала не предвещает ничего доброго.

Прозвучали команды. Молодые моряки подходили к столу. То звонко, то сдержанно-глухо давали клятву.

Подошел черед Василия. В руке — винтовка, в другой — текст присяги.

— Я, гражданин Союза Советских Социалистических Республик, вступая в ряды Вооруженных Сил…

Приводил к присяге капитан-лейтенант с кортиком у бедра, в крахмальной сорочке с модным воротником. Ботинки с суженными носками. Капитан-лейтенант тоже молод, возбужден, и ему ничего не говорят гортензии, подкрашенные розоватыми отблесками солнца, поднявшегося из-за Сапун-горы.

— …клянусь добросовестно изучать военное дело… до последнего дыхания быть преданным своему Народу… всегда готов… выступить па защиту моей Родины… клянусь защищать ее… не щадя своей крови и самой жизни…

Слова присяги долетали отовсюду:

— …Если же я нарушу эту мою торжественную присягу, то пусть меня постигнет суровая кара советского закона, всеобщая ненависть и презрение трудящихся.

Наклониться над столом, обмакнуть перышко обычной ученической ручки в чернильницу и разборчиво, без завитушек подписаться. Ленточки пощекотали уши, вернулись за спину, но дыхание улеглось лишь после того, как Василий встал в шеренгу.

Всюду звенели голоса. Процедура принимала более деловой характер. Поторапливали, поглядывали на часы и на начальство: там уже проверяли микрофоны. Туда же перебежали фоторепортеры. Начальник откашлялся возле микрофона, и его кашель облетел площадь. После этого начальник начал говорить, не отрывая глаз от бумажки.

Над его речью скопом покорпели многие, стараясь вытравить все живое. Чем больше они трудились, тем сильнее язык тускнел и серел, как чугун, ярким потоком вылившийся из летка и попавший в одинаковые, проверенные по чертежам изложницы. И странное дело: молодые люди, к которым сейчас была обращена эта речь, хорошо воспринимали ее точную логичность. Именно этот язык настраивал их на торжественный лад, завершая процедуру принятия присяги.

Латунные, ярко начищенные трубы пророкотали гимн. Разлетелись отрывистые команды, готовя к торжественному маршу. Эти команды, знамя на древке, выделяющийся среди других голос фанфар и барабанная дробь неожиданно вернули мысли Василия к пионерской поре. Как близко поют горны недалекого детства. Ленточки! Мечты и томительное ожидание стольких лет стали былью.

Черная машина медленно спускалась по разбитой дороге мимо каменной стены, клетчато расчерченной пазами цементной кладки. Михайлов смотрел на эту стену, и Черкашину, сидевшему рядом, ничего не оставалось, как только молчать, созерцая задумавшегося адмирала и закрученную канитель на его фуражке.

По асфальту поехали быстрее. Наклонившись вперед всем корпусом, адмирал завинтил внутреннее стекло. Догадливый адъютант, занимавший переднее сиденье рядом с шофером, старшиной первой статьи, отвернул длинное зеркальце.

— Ну как, Черкашин, дела? — пророкотал адмирал, прижмуривая свои цыганские глаза.

Черкашин смутился:

— Ничего, товарищ адмирал.

— Новая супруга не угнетает еще?

— Все нормально, товарищ адмирал. — Черкашин не мог подыскать слов, попасть адмиралу в тон.

— Вы просили Ивана Васильевича прописать ее отца… Звонил мне великомученик Иван… Я сказал ему: у нас возражений нет. А как ты смотришь?

Черкашин краснел под напористым, пытливым взглядом адмирала.

— Я?.. Спасибо, товарищ адмирал.

А сам подстегивал себя: «Назови, назови его по имени и отчеству. Раньше-то называл. Завяжи духовную связь». Но язык все же не поворачивался, и, видимо, не зря.

Оставив уже разрешенный вопрос с пропиской богоданного папаши Ирины Григорьевны, Михайлов взялся за Черкашина с другой стороны. Его интересовал рапорт Черкашина. Сначала адмирал будто и похвалил за интуицию, а затем упрекнул за нелогичность самостоятельных выводов:

— Теряете чувство меры. Довлеет субъективное. Никогда не доверяйте личным эмоциям.

— Я могу взять рапорт обратно, — глухо выдавил Черкашин.

— Написанное пером не вырубишь топором, Павел Григорьевич. Я бы на твоем месте воздержался от подобной писанины. Но раз написал — наше дело разобраться… Я поговорю с командующим. Может быть, вы еще проверите? Факты, факты, Черкашин. Вы пытаетесь заглушить дерзкую, смелую мысль. Проблемы может ставить только самое высокое начальство, так вы говорите? Ну не буквально, конечно, а если отбросить весь гарнир вашего рапорта? Офицер — исполнитель? Ему не положено глядеть вперед, беспокоиться, размышлять над доктринами? Вы ратуете за слепого исполнителя. А кто-то дерзает видеть в советском офицере творца… Нет, нет, прошу извинить, вы не так писали, но я отбрасываю гарнир, добираюсь до самого бифштекса. Дали паруса — ходи под парусами, перевели на пар — шуруй котельную топку! Вот, к примеру, я слышал от Мишки Ступнина: Черное море в термоядерной схватке — западня. Что же теперь, четвертовать его? Или почесать по расейской привычке затылок, поискать отгадок в затылке? Тебе где выходить? Живешь-то у кого?

«Снова удар, почти нокаут, и опять вместо «вы» — «ты». Пойди пойми хитрого беса!»

Черкашин свернул на Приморский, остановился у парапета.

Эсминец прошел боновые заграждения. По белому номеру Черкашин узнал его. Эсминец чем-то напоминал удалого Белебея, с фуражечкой набочок, с чубчиком, с легким дымком неизменной белебеевской трубки.

И город жил. Как всегда, строились дома, асфальтировались улицы, краснели полотнища за дощатыми выгородками. В небе реактивные истребители выписывали затейливые круги.

А Черкашину трудно в его заново обживаемом мирке. Адмирал спрашивал о квартире неспроста. Ирина настойчиво добивалась ордера, и они в конце концов въехали в дом, выстроенный по проекту Ступниной. Веселей не стало в двухкомнатной клетке, куда приехал и отец Ирины. Старые товарищи избегали Черкашина. Бреши заделывала Ирина с помощью Бориса Ганецкого, который служил на «Истомине» и привозил в дом не обремененных предрассудками молодых офицеров.

Павлу не легко, но и Ирине тоже. «А ты думаешь, — вспомнил ее слова, — легко жить под присмотром десятков людей? Мне поневоле приходится держаться особняком. У меня нет подруг. Женской дружбе я давно не доверяю. Мужчины же в сравнении с тобой — мелкие, нечистоплотные…»

Он брел домой. Прошла морская пехота с оркестром. По этой же улице когда-то уходила в бой 25-я Чапаевская дивизия, оборонявшая город.

Ирина у трельяжа обливала лицо бархатным кремом.

— Тебя в отряде не похарчили? — она бравировала матросской терминологией.

— Нет.

— Есть яйца всмятку и, если хочешь, сосиски.

— Сосисок не хочу.

— Добро. Сосиски задробили! В ту комнату нельзя. Григорию Олеговичу что-то нездоровится. Он решил отдохнуть.

Она наблюдала за ним в зеркало.

— Крем жжет. Вероятно, переложили нашатыря. Крем должен быть липким, чуть сладким. Тогда лучше садится пудра. У тебя неприятности? — Она махала у щек веером.

— Да.

— Серьезные?

— Нехороший разговор с Михайловым.

— Он ж тебе относится необъективно. Его кто-то настраивает… Что же он?

Ирина сосредоточенно слушала рассказ о том, что говорилось в адмиральской машине, и продолжала заниматься своим делом. Большим пушком напудрила лицо, шею, открытую часть груди. Затем ваткой подрумянила щеки, подбородок, веки и мочки ушей.

— Ты закончил! У меня что-то пожелтело лицо. А может быть, они правы, Павел? Новая война — новые песни. Я слышала, флот будут… А как подлодки?

«Душечка, типичная чеховская душечка, — с мутной злобой думал Черкашин. — Очень ее интересуют подводные лодки! Повторяет, как попугай».

Ножичком с костяной ручкой Ирина надломила ресницы верхнего века и принялась подкрашивать их щеточкой с тушью.

— Может быть, прекратишь? Противно смотреть.

Опустив веки, Ирина отложила щеточку и невозмутимо принялась за другое. Он успел изучить все эти бесконечно повторявшиеся движения. Сейчас она возьмет заостренную спичку. Да, она взяла ее. Затем начнет вертеть ее в тон же коробочке с тушью. Теперь она чуточку наклонится к зеркалу и заостренной спичкой, вымазанной тушью, будет производить абсолютно непонятные на мужской взгляд манипуляции. Она подведет уголки глаз у переносицы, отчего глаза якобы кажутся больше; а затем от глаз к вискам — две линии… Упрямо она будет выполнять этот ритуал.