Сергей Сергеев-Ценский - Том 3. Произведения 1927-1936 Страница 73

Дожевывая на ходу, мерин шел послушно, дрыгая привычно ногой. От стариков пахло только землею. Мерин догадывался, что это земляные, работящие старики, что сейчас они, хозяйственные, вытащат откуда-нибудь охапку сена, настоящего, зеленого, лугового сена, потом, может быть, запрягут в неспешащую (старики не любят спешить) линейку или дроги… вечером дадут овса…

Перед заброшенным, пустым, ниже дома, сараем была небольшая площадка, забранная щелястым забором; сюда завели мерина. Оглаживая его, старик в рубахе, Степан, говорил другому:

— Ну, Овсей, вяжи передние!.. Да пинжак же свой сыми, повесь: сейчас тебе жарко станет!..

Овсей повесил пиджак на дерево около забора. Васька покойно дался перевязать передние тонкие, с шишками на коленях ноги: это были привычные путы перед тем, как пастись. Необычным было то, когда оба старика начали затягивать ему задние ноги веревкой, но мерин подумал: «Ковать»… Правда, обе задние подковы болтались.

— Лошадь все-таки смирная, ничего, — сказал Овсей.

— Старая, поэтому… Постареешь, — и ты посмирнеешь… — и Степан подмигнул Алевтине Прокофьевне, которая как раз в это время принесла топор, большой кухонный нож и цепь.

На стариков и покорно стоявшего Ваську она глядела со страхом.

Она сказала несмело и негромко:

— Вот цепь… Я думаю, хватит, — она длинная…

— Веревка бы лучше. Ну, ежели нет по нынешнему времю… Стой, Вася, стой, друг… Стой, ничего, это — один момент, и готово…

И Степан окружил шею Васьки ближе к голове жутко блестевшей цепью.

Когда, взявшись за конец цепи, оба старика дернули враз и внезапно и Васька рухнулся наземь, Алевтина Прокофьевна закрыла глаза.

— Голову, голову ему придерживай! — крикнул Овсей, хватая нож.

— Знаю, голову!.. Лег он неудобно… Ну, режь!

Алевтина Прокофьевна кинулась к дому, только слушая напряженно.

— Че-ерт!.. Разве так режут! — это голос Степана.

— Вали, вали его!.. Вали, ничего!.. Хватай за гриву! Веревки тоже называются! — это Овсей.

Алевтина Прокофьевна обернулась только на миг и увидела, как Васька, порвавши веревки на задних ногах, поднялся наполовину, и из перерезанной шеи его красным фонтаном далеко била кровь.

Она взмахнула рукой и побежала. Ей так ярко представилось, что Васька, порвавший веревки и на передних ногах, кровохлещущий, мстительный, сейчас догонит ее и вцепится зубами в затылок…

Вскочила в дом, заперла двери на ключ и стояла с сильно бившимся сердцем на веранде, глядя все туда, вниз на сарай, от которого видна была только черепичная крыша.

Но Васька не показался оттуда: обухом топора ударил его в голову Степан, и, дергаясь предсмертно, он улегся, чтобы больше не подыматься.

А когда через час или два осторожно и тихо вышла Алевтина Прокофьевна и стала так, чтобы можно было заглянуть на площадку перед сараем, она увидела во всю ширину ее распяленное что-то розовое и блестящее, и, заметив ее, седой Овсей, держа в руках свой теплый пиджак, кричал:

— Соли давайте, хозяйка, шкуру солить!.. Вот же, проклятый, весь пинжак кровищей обхлестал, а вы говорите… Эх! Нет у вас к нам сочувствия!

В то же время слышался неровный и жуткий хряск: это Степан, ругая тупой топор, рубил на куски то, что было недавно мерином Васькой, хекая хрипло при этом, будто колол крепкие сухие суковатые дубовые поленья.

На дубу, над самым сараем сидела Пышка. Точнее, она не сидела, она перескакивала с ветки на ветку и кричала, волнуясь необычайно. Крик ее был отрывистый, резкий, очень неприятный, как крик соек, дикий лесной крик, колющий в сердце.

— Откуда могут быть галки здесь? — спросил осторожно подходившую Алевтину Прокофьевну Овсей. — Что вороны должны налететь на мясо, это конечно, а галки?.. Дивно мне это!

А внизу в полнейшем восторге кружились поросята, уже окровавившие себе Васькиной кровью передние ноги.

Копыта Васьки были отрезаны по бабки и брошены вместе с подковами через забор, и поросята захватили за щетки каждый по копыту и волокли их, привизгивая радостно, в кусты.

Солнце клонилось к закату и бросало жесткий, желтый, беспокоящий неприятный болезненный свет.

Крым, Алушта.

Июль 1932 г.

Воронята*

Говорится, что ворона — дикая птица. Это не совсем верно, конечно, да едва ли и сама ворона считает себя дикой.

Ворона долговечна. Она живет на одном и том же месте многие годы, и разве известно вам, о чем она думает, сидя около вашего дома и глядя на него и на вас?

Для вас все вороны, конечно, одинаковы, вы из них ни за что не отличите даже самца и самки, они же отлично знают вас, и всю вашу родню, и всех ваших гостей, и когда приходит к вам в дом кто-нибудь такой, кого они никогда не видали, они начинают встревоженно каркать: они вас хотят предупредить о возможной для вас опасности, потому что по долгому опыту жизни знают, что всякий новый человек — это какое-нибудь беспокойство.

Они вполне уверены, что когда выплескивают с вашей кухни помои, то это для них, и за то это, что они ведь ваши вороны, вашего двора, вашего и еще двух-трех поблизости, но не дальше трех: там уже начинаются свои вороны, а еще дальше — свои. У них строго разграничены все дома в населенном месте: эти — наши, а вот эти — ваши, другие вороны! И что бы вы там ни говорили, а когда с конька вашей крыши они кидаются на ястреба, который вьется над вашими курами, они ведут себя, как дворовые собаки, и когда ястреба прогонят, они прилетают снова на крышу и каркают по-особенному, сильно раскачиваясь, пригибая и выставляя голову и распушив хвост. Приблизительно карканье это значит: «Вы видели, конечно, летал ястреб? Он мог задрать самую лучшую из ваших кур, но мы-ы…» Каркают этак они в смутной надежде, что вы их когда-нибудь да поймете и кинете им за их службу нескупой кусок хлеба.

В старину, когда люди были ближе к природе и непосредственней, ворон называли вещуньями, но теперь вороны потеряли способность вещать, так же как цыганки теряют способность к гаданью; что делать — время! Теперь вороны чаще бывают сыты, от сытости очень чувствительны, от чувствительности — неловки, и чаще с ними случается, что то или это они и проворонят. Но если они кое-что из своих знаний и потеряли, все-таки, — не особенно красивые, но сработанные прочно, — они остаются сметливы, себе на уме, осторожны и домовиты.

И те две вороны, которые вдруг по весне начали таскать прутья на вяз, стоявший в саду помощника машиниста с железной дороги Приватова, были, конечно, давнишние приватовские вороны, но, пока они не пустились в такое сложное предприятие, как устройство гнезда, их просто не отличали от других ворон.

Однако когда и на второй и на третий день две вороны усердно и деловито таскали в клювах прутья на верхнюю разлатину вяза, восьмилетняя Женя Приватова указала на них пальцем и сказала матери хотя и довольно тихо, но с явным восторгом:

— Мам! Погляди! Вон наши вороны строят себе дом!

Мать Жени Приватовой была высокая, статная, миловидная еще лицом, хотя уж не молодая. Потеряно происхождение старинного слова «степенный», но не утерялось еще его значение: у матери Жени была именно степенность, неторопливость во всем, что она делала. В молодости на селе она была первой рукодельницей, и множество прошло через ее руки лоскутных одеял и полосатых дерюжек из бесчисленных ситцевых обрезков заказчиц. Она и теперь еще вышивала по вечерам петушков и коньков на полотенцах, и хотя сама читала по складам и писала с большим трудом, все-таки она, а не отец, научила Женю читать и подписывать свою фамилию. Читала Женя уже лучше матери, а подписывалась так: «Женья Прыватов».

Когда в саду их — а он был не так мал для подгородной слободы — скашивали траву между деревьями: двадцатью четырьмя абрикосами и двенадцатью грушами, взяв пучок сена, Женя сияюще протягивала его к лицу матери, та затяжно нюхала его и говорила певуче:

— О-ох, и па-ахнет!

— Ох, и па-ахнет! — восторженно повторяла Женя и с совершенно нечеловеческим криком начинала кувыркаться на собранном стоге, набивая осоки в густые русые, как у матери, волосы.

— С ума ты сошла, гляньте-ка, люди! — повышала голос мать, но Женя видела, что серые, слегка впалые глаза ее улыбались.

Когда цвели груши щедрыми на белизну пучками цветов, сплошь укрывавших еще безлистые деревья, Женя складывала перед грудью руки и цепенела от умиления.

На неторопливо везде поспевавшую мать, на ее большое белое лицо с мелкими морщинками около губ и на безошибочное мелькание ее до локтей обнаженных рук, когда она мыла посуду после обеда и сверкали мокрые тарелки с синими ободками и розовыми цветочками, Женя тоже любила смотреть подолгу.

И когда приходил с железной дороги, — полтора километра было до станции, это она слышала, — ее отец и на его широком лбу с залысинами к вискам краснела потная вдавлина от тесной кепки, она знала, что он скажет: