Эдуард Корпачев - Стая воспоминаний Страница 75

— Ты с ума сошел, Цезик! — метнулся к нему лучший дружок Олег и стиснул его узкие плечи крупными ладонями. — Возьми свои слова обратно, Цезик.

И тогда Цезарь, видя замешательство своих ребят, своего лучшего дружка Олега, своего тренера, с минуту еще испытывал их терпение, а затем удобнее устроил акваланг, проверил лямки, стал напяливать маску и соскакивать вниз по скалистому уклону. И лишь услышал напоследок сказанное в сердцах Зурабом Шалвовичем:

— Тьфу, Кощей Бессмертный!

В воде ему жилось хорошо, как рыбе, в воде он становился благодушным, как дельфин. И видел он все прекрасно. Видел расплывавшихся, сучивших ногами ребят с параллельными горбиками кислородных баллонов за спиной, из которых время от времени вырывалась жемчужная струйка.

Хотя бы одну, хотя бы махонькую настоящую жемчужинку отыскать ему для Стаси! Потому он и подался поближе к скалам, стал соскабливать одну за другой раковины, тут же вскрывать их кривым ножиком, тут же отбрасывать в сторону приоткрытые створки, еще раз убеждаясь в том, что здешние скалы не сулят даров.

Не сулят даров эти скалы, но если пообещал драгоценный подарок, то разбейся — а слово сдержи! Может быть, и не нужна Стасе жемчужинка, просто обмолвилась она при первой встрече, при знакомстве, а он, опасаясь, что знакомство прекратится, взял и пообещал: «Я тебе найду! Я все тут обыщу, у меня такой акваланг, Стася!»

И вот теперь, когда ребята плывут наперегонки под водой, когда готовится каждый к первенству и мечтает о славе, он, Цезарь, мечтает о подводной находке и более всего боится выглядеть перед Стасей болтуном.

В зеленом сумраке моря долго передвигался он, охотник за жемчугом, передвигался и вспоминал о каких-то давнишних легендарных находках отважных пловцов, о том, что давно, когда еще никто в глаза не видел подводных приспособлений для дыхания, находили здешние люди необыкновенной ценности зерна. И будто бы одним из самых удачливых в городе был старый опустившийся торговец ракушками дядя Жорик, всю жизнь теперь проводивший на базаре. Какие-то мальчишки доставляли ему раковины, а он их подмазывал для блеска подсолнечным маслом, высушивал день-другой и потом раскладывал диковинные штучки на прилавке. А когда-то, говорят, он сам нырял, сам был удачливый добытчик. Но как давно! Когда Цезарь, пошатываясь, вышел из моря и взобрался по скалистым ступенькам наверх, ребята уже собирались уходить, покорные настоянию тренера, и посматривали на него: не пойдет ли и он с ними?

— Нет, я останусь, — сказал он и с кислым видом посмотрел туда, где сидела Стася. Ну что он — опять промолчит о жемчужине, которую никак не найти, а станет рассказывать о плевом этом деле — о заплывах с аквалангом, о подводном спорте?

— Ты сейчас же пойдешь домой, Цезарь, — нерешительно потребовал Зураб Шалвович.

— А! — с раздражением махнул рукою он. — Оставьте, Зураб Шалвович.

И стал перескакивать по камням, направляясь к Стасе, которая глядела на него из-под ладони, улыбалась, жмурилась.

— Цезик! — ударил в спину знакомый басок лучшего друга Олега. — Ты ко мне обязательно зайди. Ты понимаешь меня?

И Цезарь, обернувшись, увидел в глазах лучшего друга сокровенное обещание помощи, вспомнил о том, как делился с Олегом своими неудачными поисками, своею болью последних дней и как сокрушался тогда Олег. Вот теперь Олег смотрел сокровенно и загадочно, Олег обещал помощь, и Цезарь благодарно кивнул головой.

А как только уселся рядом со Стасей, на горячей плите камня, на припеке, как только взглянул в ее улыбчивое лицо, как только увидел ее твердые в улыбке губы, так и подумал с унынием, что не может он преподнести ей обещанного крохотного дара и что скоро она уезжает в Минск, куда-то под Минск.

— А Минск — он как, ничего? — спросил Цезарь и взглянул на нее искательно.

— Ба-альшенный город! — непритворно округляя глаза и становясь серьезной, произнесла она. — Ого, Минск! Ба-альшенный город!

— А я еще нигде не был, — завидуя ей, ее возможности путешествовать, бывать всюду, огорчился он. — Ну, только в Анапе, в Новороссийске, в Туапсе… Так это же все на берегу! А так нигде больше не бывал…

— Я тоже нигде особенно не бывала. Я и в Минске только один раз была.

Цезарь вопросительно посмотрел: уж не корчит ли она дурочку из себя?

— Ей-богу, Цэзар, — простодушно созналась она. — Я теперь только и была первый раз в Минске. Когда надо было лететь сюда. Хотя у меня в Минске родственники. И здесь, и в Минске. Ой, Цэзар, у меня столько родственников в Минске и по мамке, и по татке. Ты приезжай в Минск — будешь своим, Цэзар.

— Я так хочу в Минск! — невольно вырвалось у него, и он тут же проклял эту несдержанность свою, эту порывистость, и даже взглянуть в этот миг постеснялся на Стасю, зная, что она улыбается обворожительной, доброй улыбкой, и не зная, отчего улыбается: то ли понимает его порывистость, то ли просто так, по привычке.

— А ты такой худой, ты больше не плавай, Цэзар, — сердечно попросила она и коснулась нежной ладонью его пылающего тела, его выпирающих, лишь коричневой кожицей обтянутых косточек. — Нужна мне тая жемчужина… Я же знаю, что их тут нема.

И когда она так ласково погладила его, он готов был вскочить тут же и в радости побежать через весь приютившийся у моря город. А еще он сказал себе, весь подрагивая от незнаемой ранее нежности, что обязательно сдержит слово, что разобьется в прах, а сдержит слово. Иначе он последний пижон, трепач, брехун!

Он тут же вспомнил о просьбе Олега, тут же увидел наяву его глаза, обещавшие помощь, и вскочил, взвалил было на плечи акваланг, да вновь опустил на камень:

— Ты посиди, Стася, ладно? А мне по делам. Меня Олег ждет. Но я вернусь!

— Я буду тут весь день, — беспечно отозвалась она. — Еды у меня вон сколько. — И она кивнула с улыбкой на поклажу, прикрытую невесомым, как крылья мотылька, платьем.

По горбатым, извивающимся улицам, мощенным старинными и уже неровными плитами, мимо каменных домиков, мимо опустевших к этому часу тенистых дворов понесся он, худой, голодный, счастливый, все еще словно бы чувствующий на своем теле ожог от ласкового прикосновения Стасиной руки.

Наверное, он и не остановился бы передохнуть, если бы случайно не наткнулся на Зураба Шалвовича, который хмуро и с сожалением скользнул по нему взглядом женственных, больших очей.

Тут уж никуда не увильнуть, и Цезарь прекратил свой бег, пошел рядышком с тренером, помалкивая и лишь глотая воздух открытым ртом. Было бы крайней глупостью идти вот так рядом и помалкивать, Цезарь уже страдал оттого, что произошла у них размолвка, а ведь ничего подобного не случалось прежде, ведь очень любил он тренера, фанатично преданного морю, подводному плаванию, подводной охоте. Как они с Зурабом Шалвовичем пошли однажды плавать наперегонки без аквалангов, без ничего лишнего, как они стремительно плыли!

— Зураб Шалвович, — тихо произнес он, тронутый явившимся воспоминанием, — вы пощупайте. — И он, как давеча перед курортниками, выбросил руку углом, поиграл коричневым мускулом.

Зураб Шалвович потрогал его мускулы крепкими пальцами, потом и сам сложил руку углом с поднятым к голубому небу кулаком, позволил и Цезарю опробовать стальную мощь тренированных мышц и уступчиво сказал:

— Делай, как знаешь. А только — кровь с носа — не опозорься на соревнованиях. Понимаешь?

— Не опозорюсь! — поклялся он и прянул дальше по улочкам, оборачиваясь на бегу, помахивая тренеру ладошкой, пока тот не скрылся в одном из уличных притоков.

А как только вбежал во двор того дома, в котором жил надежный дружок Олег, так сразу сунул голову под струю водопроводного крана, сея брызги в цементированную лохань, чем-то напоминающую колодезный сруб, и крича при этом:

— Олег! Я тут! Я пришел!

— Иду! — откуда-то сверху, с мансарды донесся ответный возглас.

Разговаривать во дворе они не стали, потому что тайное надо держать в строжайшей тайне, и когда побрели но уличным плитам, когда Цезарь на ходу стал утираться маечкой и тут же надевать ее, влажную, измятую, на иссохшее свое тело, Олег ворчливо сказал ему на ухо:

— Будет у Стаси жемчужина. Будет! Дядю Жорика знаешь? У него и купим. О деньгах не беспокойся.

При этих словах Олег даже протянул ему руку для заслуженного рукопожатия, Цезарь машинально пожал руку добродетеля, не совсем понимая, предлагает ли приятель ему спасение или постыдную сделку. Он брел за приятелем, воображение рисовало ему закоренелого базарника дядю Жорика, всегда полусонного от жары, от груза лет, и временами с души Цезаря словно бы спадало бремя, а временами он чувствовал еще большую тяжесть на душе. Такой простой выход из положения, такой маленький обман, и даже не обман, а просто изворотливость… И когда он представлял, как эту, почти зримую, лелеемую мечтой жемчужину он будет преподносить потом Стасе, его всего перевертывало от сознания чего-то кощунственного, неправедного…